Раздел IV. УПЛОТНЕНИЕ ПРОСТРАНСТВА. СТАНОВЛЕНИЕ ПРОСТРАНСТВЕННОЙ СТРУКТУРЫ СТАБИЛЬНОСТИ (1991-1995 ГГ.)

Глава 8. ВОСТОЧНО-АЗИАТСКАЯ ПОДСИСТЕМА ПОСЛЕ РАСПАДА СССР

1. Региональные последствия трансформации мировой структуры

      Американский китаевед Т.Робинсон в своей новой работе предложил выделить четыре основополагающие черты регионального развития в последние десятилетия: отсутствие активной вовлеченности сверхдержав в региональные конфликты за исключением ситуаций во Вьетнаме и Афганистане; избежание прямого столкновения между ними в Азии; возникновение при поддержке великих держав «подсистем региональных равновесий» в Северо-Восточной, Юго-Восточной и Южной Азии; расслоение (бифуркация) Азии в экономическом отношении на островную и континентальную, каждая из которых обладает ярко выраженной спецификой и первая из которых явно лидирует¹. Не относясь к вопросу об экономической доминанте восточно-азиатской подсистемы, достаточно точные наблюдения Т.Робинсона косвенно дают аргументы в пользу ее существования, поскольку в целом они указывают на относительное падение роли военно-силовых факторов в региональной подсистеме.

      В самом деле, если в Европе, на Ближнем Востоке и южной периферии России военные методы, угрозы и озабоченности стали все более явно определять логику межгосударственного взаимодействия, то в Восточной Азии - просто ли по инерции или в силу сложившейся здесь более гибкой, подвижной и устойчивой перед колебаниями структуры обеспечения стабильности - продолжает доминировать тенденция экономизации региональной жизни, сохраняющаяся еще со второй половины 70-х годов, когда центральной проблемой биполярной конфронтации была межблоковая конкуренция за экономическое превосходство, окончившаяся экономическим истощением СССР и прорывом западных стран к новым научно-техническим рубежам и постиндустриальному обществу.

Политико-экономический фон региона к моменту распада СССР

      Именно на фоне ослабления «военной тревоги» происходило ускоренное экономическое развитие АТР. В 1989-1993 гг. Япония, например, опережала все развитые страны мира по темпам прироста ВНП - 2,7%. ВНП США в эти же годы увеличивался на 1,7% (для сравнения: средний показатель для Франции за тот же период составил 1,5%, а для Великобритании - всего 0,3%; экономика Германии после объединения росла еще медленнее). В это же время ВНП Китая увеличивался в среднем на 8,6%, Южной Кореи - на 7,1, Тайваня - 6,5, стран АСЕАН - 6,7%².

      В 1992 г. на долю только двух стран региона (США и Японии) приходилось 40% мирового ВНП³, 20,9% мирового экспорта и столько же мирового импорта⁴. Торговля Соединенных Штатов со странами АТР более чем на одну треть превышает торговлю с Европой. Товары, причем далеко не только сырьевые, японского, южнокорейского, китайского, тайваньского, гонконгского и асеановского производства превратились в стабильный компонент внутреннего рынка США. Американские компании импортируют из Восточной Азии больше, чем из любого другого района мира. Причем все страны региона за исключением Австралии и Брунея имеют в торговле с США положительное сальдо, во многом благодаря которому некоторые из них - прежде всего Япония и Тайвань - накопили огромные валютные резервы и превратились в ведущих мировых инвесторов и доноров для развивающихся стран⁵.

      Как очевидно, опираясь на опережающие по отношению к другим странам темпы экономического роста, в хозяйственных процессах все более видную роль стали играть развивающиеся государства (четверка НИС - Южная Корея, Тайвань, Гонконг и Сингапур, - а затем и другие, кроме последнего, государства АСЕАН), заметно укрепившие свои позиции в экономической жизни Восточной Азии и мировой экономике в целом. По мере успехов в развитии молодые государства стали существенно иначе воспринимать как общую расстановку сил в региональной ситуации, так и свою собственную роль в ней.

      Главный психологический итог 80-х годов в этом смысле состоял в том, что развивающиеся страны убедились в своей способности, не вступая в конфликт с лидерами, заставить их, включая США и Японию, считаться с мнениями и интересами малых государств при помощи методов «пассивного сопротивления» и не прибегая к резким дипломатическим или политическим шагам. Иными словами, малые и средние страны, тон среди которых задавали государства АСЕАН, не противопоставляя себя более сильным игрокам, одновременно посредством многократных, но деликатных по форме отказов строить региональное экономическое и политическое сотрудничество на американских или японских условиях в конце концов навязали лидерам свою логику консенсусного взаимодействия, которая при объективом неравенстве возможностей лидеров и «стран пространства» фактически означала уступки первых в пользу вторых. По сути дела, Соединенные Штаты впервые в послевоенные годы попытались «вписаться» в логику и структуру чисто «пространственных» отношений, фактически возникших и утвердившихся без участия и отчасти вопреки мнению Вашингтона.

      На структурном уровне это был значимый сдвиг. К началу 90-х годов в АТР фактически существовали два взаимодействующих, но в значительной степени автономных комплекса межгосударственных отношений, основанных на принципе динамической стабильности. Первый представляло собой японо-американское партнерство. Вторым было сотрудничество стран АСЕАН. Причем отношения между двумя комплексами строились по логике существенно иной, чем отношения внутри каждого из них. Все сильнее завися друг от друга, США и Япония стремились найти путь к взаимным уступкам ради ускоренного соразвития. Аналогично, и государства АСЕАН, сознавая хрупкость позиций каждого из них в отдельности, пытались преодолевать свои нескончаемые споры и противоречия в рамках установки на сохранение солидарности и единства, даже если при этом ближайшие интересы отдельных стран не были реализованы в полной мере.

      Однако отношения между обоими «очагами» динамической стабильности в регионе развивались все же по логике традиционного балансирования в духе «реальполитик» - тот, кто чувствовал себя сильнее, стремился навязать свое видение (пусть и не обязательно в грубой форме) тому, кто слабее. То, что Вашингтон, условно говоря, позволял делать Японии, от которой он в экономическом смысле сильно зависел, казалось непозволительным для восточно-азиатских НИС, роль которых для США не была столь значимой. Такая фактическая дискриминация была достаточно серьезным политико-психологическим препятствием для развития тихоокеанского сотрудничества. Согласившись с правилами игры, исходившими от развивающихся стран в 90-х годах, лидеры фактически открыли путь к соединению двух очагов динамической стабильности в более обширное пространственное поле, в рамках которого логика взаимодействия уже не могла оставаться чисто лидерской, поскольку своим существованием это новое интегрирующееся пространство было обязано вынужденному согласию США и Японии «преодолеть в себе» логику лидерского поведения.

      Разумеется, процесс реорганизации региональной структуры по «пространственному» типу не однолинеен и не прост. Хотя бы потому, что как ни автономна восточно-азиатская подсистема международных отношений от европейской и центрально-евразийской, распространения дестабилизирующих тенденций на АТР, раз уже они стали нарастать во всем мире, исключать нельзя. В этом смысле, если и есть основания для сдержанного оптимизма, то их стоит связывать не с возможностью Восточной Азии изолироваться от деструктивных явлений, а, скорее, с ее способностью лучше к ним адаптироваться - в том числе и благодаря присущей ей гибкой, динамической структуре. Но в оценке региональных перспектив приходится исходить из многослойности и противоречивости региональной ситуации в том виде, как она складывается на фоне распада биполярности и кризиса миросистемного регулирования.

      Экономизация международных отношений на глобальном и региональных уровнях в 70-х и 80-х годах была возможна сама по себе лишь на фоне высокого уровня международной стабильности, достигнутого и закрепленного благодаря биполярной конфронтации СССР и США. Хотя, как отмечалось в предыдущих главах, структура региона в 60-80-х годах во многом утратила черты биполярной в том, что касалось появления нового мощнейшего экономического центра в лице Японии и нарастания плюрализма политических ориентаций малых и средних стран, в военно-силовом отношении мир в целом оставался, безусловно, биполярным. Глобальная военно-силовая биполярность проецировалась на регион, обеспечивая ему, по выражению министра обороны Австралии Роберта Рэя, «некую данность» в виде общей рамки стабильности, внутри которой азиатско-тихоокеанские страны могли переориентировать свои ресурсы на экономическое развитие⁶, имея фактические (но не формальные) гарантии против возникновения общерегиональной войны, хотя и не будучи застрахованными от ограниченных локальных конфликтов.

      Однако такая ситуация, в целом благоприятная для экономического развития региона, во многом должна была зависеть от сохранности опорной структуры стабильности, которой оставалась биполярность. Но это так же должно было означать, что разрушение биполярных опор могло закономерно результироваться в падение уровня региональной стабильности, рост конфликтности отношений между местными странами и своего рода де-экономизацию региональной политики в форме обратного переключения внимания стран АТР на вопросы обеспечения безопасности под влиянием растущих опасений внешних угроз. Однако этого не произошло. Ломка биполярной структуры мира не имела для АТР таких негативных последствий, как для Европы.

      Думается, для этого было, как минимум, две основные причины. Первая связана с окраинным, периферийным положением Советского Союза и России в АТР. Будучи центральным элементом конфронтационной стабильности в Европе, СССР играл гораздо менее важную структурную роль в Восточной Азии. Сообразно тому и его разрушение, резко дестабилизировавшее обстановку на западе Евразийского массива, не оказало аналогичного воздействия на востоке. Второй причиной представляется устойчивость, которую обнаруживает пока Китай по отношению к идущей с запада волне национального самоопределения. Эта устойчивость во многом связана, конечно, с жестким авторитарным характером политической системы КНР, но одновременно и с продолжающимся в Китае экономическим подъемом, позволяющим государству сдерживать центробежные тенденции в своей стране еще и экономическими методами.

      Более того, распад биполярности кое в чем был Восточной Азии даже полезен: с точки зрения долгосрочных перспектив произошло относительное упрочение конкурентных позиций АТР по отношению, например, к Западной Европе. Практически не ослабла тенденция к перемещению центра мировой экономической динамики из Атлантики в Пасифику. Скорее наоборот, объединение Германии, образование на востоке Европы конгломерата относительно слабых и неустойчивых государств, новый виток войн на Балканах возложили на западноевропейский центр дополнительное бремя экономической, политической и военно-стратегической адаптации к происходящему на востоке Европы. И хотя есть основания полагать, что в отдаленной перспективе освоение восточноевропейского хозяйственного пространства западноевропейскими державами принесет «Европе Сообществ» крупные выигрыши, в среднесрочном плане текущие затруднения, усугубленные как имеющимися очагами нестабильности, так и относительно малой предсказуемостью положения в европейских пост-советских государствах, могут существенно ограничивать конкурентоспособность Европы и евро-атлантических связей по отношению к Восточной Азии и транс-тихоокеанским отношениям.

      Не менее важно и то, что самосознание и политическая философия правящих элит стран восточно-азиатского ареала (включая Японию, Китай, страны АСЕАН), современный политический облик которого в основных чертах сформировался в ходе третьей, предшествовавшей нынешней, волны национального самоопределения, к настоящему времени достигли уровня «зрелого», «насытившегося» национализма, тяготеющего к самореализации в относительно умеренных, реформистских формах. Эта черта восточно-азиатского культурного и политико-психологического ландшафта резко контрастирует с повсеместным подъемом «молодого» и радикального национализма в Восточной и Юго-Восточной Европе, с которым, в первую очередь, и связан столь заметный упадок региональной стабильности в западных районах Евразии. Соответственно, при всем имеющемся потенциале непредсказуемости, тихоокеанская Азия сегодня является более стабильной зоной, чем Восточная Европа, а также Ближний и Средний Восток, и имеет относительно лучшие шансы оставаться таковой в ближайшее десятилетие.

      В пользу такого вектора развития будет работать устойчивая тенденция ускоренного экономического развития региона, распространившаяся в последние годы и на Китай. По некоторым оценкам Мирового Банка, приводимым в западной печати, именно Китай может обладать к 2010 г. крупнейшей экономикой в мире, хотя в отношении перспектив хозяйственного роста последнего в новейшей литературе высказываются и достаточно скептические мнения, некоторые из которых кажутся достаточно убедительными с экономической точки зрения⁷. Таким образом, в целом предпосылки для стабильного развития ситуации в АТР достаточно весомы. Вместе с тем, эта констатация не снимает вопроса о слабостях восточно-азиатской структуры и ее уязвимых звеньях.

Специфика региональной структуры на современном этапе

      Во-первых, трудный и малоуспешный ход экономической реформы в России на фоне крупномасштабных сокращений численности российских вооруженных сил и вооружений на Дальнем Востоке сделал российское присутствие в регионе сугубо пассивным. С одной стороны, это ослабило опасения восточно-азиатских стран по поводу реальных и гипотетических устремлений Москвы. С другой - привнесло в регион неопределенность, поскольку проблематичной стала способность России выступать сдерживающим фактором по отношению к КНР. Одновременно сам Китай, опираясь на возросшие экономические возможности, стал проявлять признаки поворота к более напористой внешней политике - пока что прежде всего в южном направлении, - что вызвало рост никогда в сущности не исчезавших опасений стран региона в отношении китайских явных и потенциальных амбиций. Американский исследователь Майкл Антолик осторожно, но недвусмысленно замечает по этому поводу: «Пока Китай остается загадкой, кое-кто начинает подумывать о том, что ответ на нее отчасти может быть связан с Россией»⁸.

      Во-вторых, Соединенные Штаты не проявляют стремления увеличивать или даже оставлять без изменения лежащее на них бремя военного присутствия в регионе. Вопрос о его сокращении и переоценке американских стратегических обязательств перед тихоокеанскими странами по-прежнему не снимается с повестки дня, хотя Вашингтон не обнаруживает признаков настроенности на резкие изменения в этой области. Сингапурские обозреватели, например, в этой связи более, чем откровенно, замечают: «Надежность американского сдерживания в АТР и обязательства США перед регионом несколько размываются и будут размываться в дальнейшем»⁹.

      С ними согласуется и мнение британского исследователя Лоренса Мартина, который полагает, что в будущем Соединенные Штаты будут следовать логике только «избирательной вовлеченности» в дела тех или иных регионов, отказавшись от глобального интервенционизма. Лишь возрождение в какой-либо форме «агрессивного СССР» могло бы вынудить США «вернуться к более знакомой им роли в мировой политике», - пишет он¹⁰.

      Как бы то ни было, ослабление активности «старых» региональных лидеров в принципе может привести не только к закреплению «пространственной» организации региональной среды, что было бы оптимально. Но одновременно оно может спровоцировать и активизацию попыток отдельных стран региона - прежде всего Китая, при определенных условиях, возможно, Японии или Индии - противопоставить качественно новой, «пространственной» организации региона традиционную лидерскую модель взаимоотношений, просто модернизированную с учетом изменения соотношения сил, например, между КНР и ее потенциальными стратегическими конкурентами - Россией, Японией, Индией и Соединенными Штатами, не говоря уже о средних странах региона (Вьетнам и Индонезия).

      В связи с этим рассуждением, пожалуй, показательными могут считаться выводы, которые из констатации падения роли «старых» лидеров делают китайские ученые. Сотрудник исследовательского Центра мира и развития при Китайской Ассоциации международных дружественных контактов (КНР) Цин Юнчжун (Qin Yongchun), например, пишет: «Япония начала превращаться из экономической державы в политическую, Китай вступил в пору всеобщего экономического развития, Корейский полуостров все быстрее продвигается к объединению. А в это время США и Россия в силу продолжающегося упадка их мощи и нарастания внутренних проблем уделяют в своей политике все меньше и меньше внимания Северо-Восточной Азии. Баланс сил ... сдвигается в пользу азиатских стран»¹¹.

      В-третьих, выпадение тезиса о «советской» («российской») угрозе, которое стало следствием очевидной военной слабости Москвы, во многом разрушило тщательно оберегавшуюся, но довольно хрупкую политико-психологическую основу американского военного присутствия в регионе в тех масштабах и формах, в каких оно сохранялось после вьетнамской войны. Соответственно, новый стимул получили если не центробежные, то явно ревизионистские тенденции в рамках американской системы региональной безопасности.

      В первую очередь это коснулось американо-японского союза, в рамках которого систематически подогревавшиеся, преувеличивавшиеся обеими сторонами мотивы «опасности с севера» и, как следствие, важности военного партнерства США и Японии против Москвы служили, по сути дела, основным противовесом нараставшим между обеими странами экономическим трениям, которые в силу гипертрофированного восприятия их американским общественным мнением и конгрессом стали потенциальным источником деструктивных тенденций в системе сотрудничества Вашингтона и Токио. Острая потребность нового, адекватного изменившимся международным реалиям теоретического обоснования важности американо-японского союза, переформулирования его логики и целей, хотя она и осознается правящими элитами США и Японии, все еще не реализована в новую концепцию их партнерства в регионе с учетом существенно меняющихся ролей Китая и России и их устремлений в отношении Вашингтона и Токио.

      В-четвертых, не однозначными для региональной стабильности оказались последствия нового курса России на Корейском полуострове. С одной стороны, нормализация отношений с Республикой Кореей и заключение российско-южнокорейского договора (ноябрь 1992 г.) стало крупным успехом молодой российской дипломатии и означало косвенное, опосредованное подключение Российской Федерации к американской стратегической системе в АТР. С другой - идеологически мотивированный и неоправданно резкий отказ от попыток сохранить потенциал для влияния на внешнюю политику КНДР, несмотря на тоталитарный, репрессивный характер северокорейского режима, в целом оказал дестабилизирующее воздействие на ситуацию.

      Лишившись даже и символической поддержки Москвы и столкнувшись с нарастающим стремлением Пекина отказаться от односторонней поддержки КНДР в пользу равноудаленных отношений с обоими корейскими государствами, Пхеньян продемонстрировал в 1993-1994 гг. весь набор холерических защитных реакций (синдром «мыши в углу»), наиболее опасной из которых было приостановление членства КНДР в Договоре о нераспространении ядерного оружия и форсирование разработок собственной атомной бомбы. Международное сообщество в целом, так же как и новое руководство КНДР, принявшее власть летом 1994 г. после смерти Ким Ир Сена, дипломатически оказались в крайне сложном положении во многом вследствие той изоляции, в которой оказался Пхеньян не в последнюю очередь из-за недооценки Москвой важности российско-северокорейских отношений.

      В-пятых, промедление России с формулированием ее национальных целей в отношении Казахстана и новых государств Средней Азии внесло элементы неопределенности в отношения между Китаем, Казахстаном и Россией. Несмотря на попытки Алма-Аты сохранить «особые» отношения с Москвой, российское руководство упустило возможность сформировать союз с Казахстаном по модели американо-японского, то есть на базе предоставления ему ядерных и иных гарантий в обмен на делегирование Казахстаном России ряда привилегий и полномочий, связанных с выполнением РФ делегируемых ей казахстанской стороной функций.

      Кроме того, подъем этнического национализма в Казахстане, и, в еще большей степени, в Узбекистане, Таджикистане и Киргизии не мог не стимулировать однородные тенденции в китайском Синьцзяне, населенном неханьскими народами. Хотя ядром антикитайских и сепаратистских настроений в Синьцзяне являются прежде всего уйгуры, их националистические устремления встречают отклик и понимание в других неханьских этнических сообществах Синьцзяна - казахском, киргизском, узбекском. Разумеется, эти устремления могут рассчитывать на сочувственное отношение со стороны части правящих элит пограничных с Китаем новых государств Средней Азии, а в меньшей степени и Казахстана. Очередная вспышка волнений мусульман в Синьцзяне в феврале 1997 г. только подтвердила серьезность опасений по поводу синьцзянского сепаратизма¹².

      Обрамляющей рамкой всех этих дестабилизирующих тенденций в центрально-азиатском субрегионе выступает исламизм, значение которого сегодня вряд ли стоит драматизировать в силу столь очевидной его раздробленности на уровне международно-политической практики, хотя и не приходится игнорировать принципиальную возможность использования ислама националистическими течениями Средней Азии в качестве символического маркера, противопоставляющего постулируемое единение относительно слабых, разрозненных и внутренне конфликтных неханьских групп в Синьцзяне наступающей мощи демографического давления этнических китайцев.

      В-шестых, в АТР происходят постоянное наращивание оборонных усилий отдельных государств и рост их военных расходов - при том, что во всем мире оборонные затраты сокращаются. Правда, в оценках этой тенденции нет единства мнений. Ряд экспертов настаивает, что восточно-азиатские страны не наращивают вооружения, а только заботятся о модернизации своих давно устаревших оборонных потенциалов в качестве реакции на ослабление стабилизирующей роли советско-американской конфронтации. По их мнению, этот процесс нельзя охарактеризовать как гонку вооружений, так как военные бюджеты стран региона растут не быстрее, чем их ВВП (GDP)¹³. Вместе с тем, многие специалисты оспаривают этот взгляд, подчеркивая, что наряду с собственно модернизацией некоторые тихоокеанские страны стремятся приобрести новые возможности «для проецирования мощи», то есть возможности чисто наступательные - такие как современная авиация и военно-морские силы.

      В качестве потенциальных центров «субрегиональной милитаризации» называются Корея, Тайвань, а также Япония. В этом ряду часто называют и Китай, который быстро увеличивает свои военные расходы начиная с 1985 г.¹⁴ Особо обозреватели указывают на повышение роли военно-морских вооружений КНР и Японии, рост значения которых оттеняется резко свернувшейся активностью Тихоокеанского флота России, корабли которого большую часть года проводят в своих портах¹⁵.

      Проблема обеспечения стабильности в регионе приобрела новую актуальность как минимум в том смысле, что для широкого круга местных стран стала очевидна необходимость каких-то новых гарантий и механизмов, которые были бы способны компенсировать быстрое вымывание из региональных отношений фактора российского присутствия, объективно ограничивавшего пределы односторонних действий других региональных лидеров - США, КНР и Японии. Как отмечают американские исследователи Дэвид Йотц и Пол Милфорд, в регионе существуют «усиливающиеся настроения в пользу создания какого-то режима, способного заменить структуры безопасности эпохи холодной войны таким образом, чтобы можно было предупредить новую гонку вооружений и воспрепятствовать быстрому возвышению региональных военных держав, в особенности, Японии»¹⁶.

      Проблема, однако, оказалась в том, что долгие годы американская политическая мысль, так же как и советская/российская, главным образом концентрировала усилия на попытках приложить европейские схемы стабилизации обстановки к восточно-азиатскому региону. Вера во всесилие и универсальную значимость европейского опыта и его превосходство была настолько сильна, что способность местной среды породить собственные ответы на, казалось бы, всеобщие и хорошо понятные вызовы даже не обсуждалась. Только кризис дерегулирования, обнаживший все слабости и пороки стабилизации международных отношений «по-европейски», заставил задуматься о том, что могут и должны существовать варианты обеспечения ее «по-азиатски».

      Поиск этих гарантий и механизмов идет не по пути создания системы коллективной безопасности, как в Европе, а, скорее, по линии «мягкого», неинституционного сотрудничества на двусторонней, а в последнее время и многосторонней основах. Разница между европейскими и тихоокеанскими концепциями обеспечения стабильности заключается прежде всего в том, что первые тяготеют к логике сдерживания, жестко структурированных обязательств и отношений, союзов, массированному военному присутствию с ярко выраженной направленностью против того или иного потенциального противника. В АТР логика стратегов определяется, скорее, стремлением избежать конфликта при помощи диалога и укрепления доверия. Такой подход налагает гораздо меньше обязательств на военную политику стран-партнеров. Для восточно-азиатских стран стабильность подразумевала прежде всего упорядочение перемен, а не просто поддержание статус-кво.

      Именно таким образом предлагает интерпретировать ситуацию уже упоминавшийся американский эксперт Томас Уилборн, который в своих рекомендациях по поводу политики администрации Б.Клинтона в АТР отметил: «С учетом динамичности азиатско-тихоокеанского района Соединенным Штатам необходимо утверждать видение стабильности, которое бы акцентировало инициируемые изнутри региона мирные перемены. Более того, такое понимание стоило бы применять на практике посредством оказания поддержки тем из региональных структур, которые как раз и пригодны для управления процессами этих региональных перемен при сохранении стабильности в АТР»¹⁷. Под таковыми автор подразумевает в первую очередь организации малых и средних стран - АСЕАН и Форум южной части Тихого океана. Логика Т.Уилборна тяготеет, разумеется, не к тому, чтобы возложить на эти группировки основную ответственность за поддержание региональной стабильности - для этого они слишком маломощны.

      По его мысли, организации малых стран заслуживают поддержки, а их опыт - освоения Соединенными Штатами по нескольким причинам. Во-первых, потому, что в отличие от лидеров, опирающихся преимущественно на двусторонние связи, малые страны уже практически создали и теперь отлаживают механизм более или менее широкого диалога по вопросам безопасности. Следовательно, если принять за данность, что многосторонний подход вообще имеет в Восточной Азии перспективы, то политико-дипломатическое преимущество уже сегодня - за малыми странами. Во-вторых, местные государства смогли выработать и доказать жизнеспособность переговорной манеры, построенной на «мягких согласованиях» и консенсусах как формах дипломатического взаимодействия, в наиболее приемлемой для восточно-азиатской традиции манере; принятие такой формы диалога лидерами региона могло бы снять или существенно смягчить остроту проблемы «психологического отторжения» и почти естественной подозрительности, с которой малые государства, как правило, относятся к инициативам более сильных держав - будь то США, Япония или КНР. В-третьих, и эта мысль Т.Уилборну особенно дорога, организации малых стран свободны от «системного порока», присущего комплексу американских стратегических партнерств в АТР (от союзов с Японией и Южной Кореей до АНЗЮС), поскольку первые рассчитаны на достижение управляемости региональных сдвигов, а второй - главным образом на их предотвращение.

      В современной литературе вопрос о будущем восточно-азиатской структуры стабильности является предметом достаточно оживленной полемики. В основном, как это было типично для предшествовавших двух десятилетий, противоположные мнения высказываются в рамках двух подходов - реалистического и моралистского¹⁸. Первые полагают, что в условиях падения роли старых лидеров (США и России) происходит быстрое движение региона в направлении «обычной» многополярности и что, следовательно, стабильность будет регулироваться в этой части мира, как и положено в схеме классического «баланса сил», через противостояние, взаимное сравнивание и конкуренцию новых и старых лидеров друг с другом и между собой. «Равновесие» региональной подсистемы может быть достигнуто в процессе такого взаимодействия, которое, по определению, окажется более или менее стихийным.

      Моралисты, «как и положено», упрекая реалистов в абсолютизации национально-государственных устремлений отдельных государств и их конкуренции, предполагают, что стихийность в межгосударственном взаимодействии будет ограничена сознанием возрастающей «взаимозависимости» (прежде всего экономической) стран региона. Имеется в виду, что восточно-азиатские государства, по-видимому, включая КНР и Россию, исходя из важности своих торгово-хозяйственных отношений с США, Японией и между собой, станут стремиться избежать крупных конфликтов и в силу этого будут тяготеть во внешней политике к разумному самоограничению.

      Думается, однако, что примирение между крайностями обеих точек зрения в конкретной ситуации Тихоокеанской Азии сегодня в принципе возможно в рамках структуралистского подхода. Смысл его в данном случае может состоять в допущении, согласно которому осознание взаимозависимости и важности интеграции само по себе вряд ли сможет ограничивать пробудившиеся (или просто проступившие на поверхность, «обнажившиеся», если воспользоваться геологическим термином) мотивации отдельных государств, если оно (осознание) не будет закреплено структурно.

      При такой постановке вопроса важно различать его собственно структурный и организационный аспекты. Под структурным закреплением в этом случае понимается придание тем или иным составляющим внутрирегиональных межгосударственных связей (или всему их комплексу) характера устойчивой воспроизводимости. Если таковая присутствует - в организационно оформленном (японо-американский союз) или неформализованном (США-Тайвань) виде, - то и можно говорить о структурированности отношений. Причем, сама эта структурированность в оценочном смысле нейтральна - она может быть позитивной (отношения стран АСЕАН или российско-монгольские связи) или негативной (советско-китайские отношений в 70-х годах). Главный ее признак - устойчивая воспроизводимость. При таком понимании очевидно, что стабильность азиатско-тихоокеанской подсистемы будет зависеть от того, в какой мере устойчиво в региональных связях будут воспроизводиться отношения, основанные на стремлении практически сотрудничать в области экономики и избегать военных противостояний.

      Роль ограничителя стихийности, таким образом, отводится не политической психологии как таковой, то есть пониманию важности интеграции и взаимозависимости (которая может быть различной не только у разных стран, но даже у разных правительств в рамках одной страны), но, скорее, определенным качественным сдвигам во внешнеполитических философиях отдельных государств, закрепленным многократно, устойчиво и органично воспроизводимой практикой кооперационного взаимодействия, преодоления «избыточного» национального самоутверждения, примата односторонних действий.

      Специфика АТР в том, что организационное оформление тех или иных региональных связей в этой части мира, как правило, следовало за процессом практической структуризации отношений, а не опережало его - как это во многом происходило в 40-х и 50-х годах в Европе, где НАТО и ЕЭС складывались изначально, скорее, как своего рода развернутые планы западноевропейского сотрудничества, формальные институты, лишенные реальной наполненности. Попытка приложить такой «опережающий» проект к АТР (превратить Манильский пакт в эффективную структуру сдерживания) явно не удалась. Хотя элемент «опережающей оформленности» изначально присутствовал и в АСЕАН, в целом организационное оформление тех или иных отношений между странами региона происходило после того, как сами отношения достигали уже довольно высокого уровня структурированности.

      Тот факт, что сегодня общерегиональной организации в АТР нет, - это, пожалуй, показатель незавершенности структурирования региональной подсистемы в целом. Но эта незавершенность не исключает наличия в ее рамках достаточно хорошо структурированных комплексов отношений - как оформленных, так и не оформленных (отношения КНР - АСЕАН, Россия - Тайвань) или оформленных частично (АСЕАН - страны Индокитая). Между этими комплексами как раз и структурируются сегодня общерегиональные отношения. Еще раз стоит подчеркнуть: они структурируются в том или ином виде во многом независимо или, во всяком случае, автономно по отношению к процессам создания тех или иных региональных организаций. Последние упрощают, конечно, процесс этого структурирования, снабжая его механизмами сопоставления и корректировки взглядов на проблемы регионального развития, но не заменяют его. В отличие от Европы, в региональных отношениях неформальное структурное начало сосуществует наравне с формализованным, не уступая ему по значимости. Потому и слабо оформленные отношения АСЕАН с КНР представляют собой сегодня ключевой элемент стабильности в восточно-азиатской подсистеме.

<<назад | далее>>

1. Региональные последствия трансформации мировой структуры
2. Отношения малых и средних стран региона с КНР
3. Современное состояние американских позиций в регионе