Раздел IV. УПЛОТНЕНИЕ ПРОСТРАНСТВА. СТАНОВЛЕНИЕ ПРОСТРАНСТВЕННОЙ СТРУКТУРЫ СТАБИЛЬНОСТИ (1991-1995 ГГ.)

Глава 8. ВОСТОЧНО-АЗИАТСКАЯ ПОДСИСТЕМА ПОСЛЕ РАСПАДА СССР

2. Отношения малых и средних стран региона с КНР

      Этот блок отношений представляется для региональной стабильности ключевым в том смысле, что от его устойчивости и поступательного развития зависит общерегиональная обстановка.

      Во-первых, географически отношения Китая с новыми индустриальными и индустриализирующимися странами занимают в Восточной Азии центральное положение, тогда как, например, мощные блоки политических отношений США с Японией и Южной Кореей сконцентрированы прежде всего в северной части региона (Северо-Восточная Азия).

      Во-вторых, в силу опережающих темпов роста экономик КНР и малых государств, именно с их хозяйственным взаимодействием как между собой, так и с региональными экономическими гигантами - Японией и США - связываются перспективы дальнейшего повышения роли АТР в международных экономических отношениях.

      В-третьих, с точки зрения реальности региональных угроз, отношения континентального Китая с его малыми южными и юго-восточными соседями наименее «зарегулированы» юридически и политически; имеющиеся в этой части взаимно налагающиеся территориальные притязания (на о-ва Спратли, включающие в себя группу Парасельских о-вов, например, одновременно претендуют КНР, Тайвань, Вьетнам, Малайзия, Филиппины и Бруней; из них на Парасельские острова, в частности, реально контролируемые КНР, претендует Вьетнам¹) остаются вне рамок переговорных процессов и являются потенциально более дестабилизирующими, чем «устойчиво неподатливые» территориальные споры КНР с Японией (из-за архипелага Сэнкаку), Японии с Россией (Южные Курилы)², Южной Кореи и Японии (о-ва Такэсима /Токто/)³ или даже пограничные разногласия Китая с Вьетнамом, а также с Россией и центрально-азиатскими странами СНГ⁴.

Новая роль Китая в региональном контексте

      Важно, что, будучи «ядром» стабильности в регионе, отношения по линии КНР - малые и средние страны практически не обладают потенциалом саморегулирования, самогашения, самостабилизации. Иначе говоря, стабильность внутри «ядра», то есть непосредственно между Китаем и его более слабыми соседями, основывается, по существу, только на «доброй воле» сторон или, возможно, точнее было бы сказать, на отсутствии готовности каждой из сторон проводить более напористый курс в территориальном споре; причем сдержанность малых стран определяется осознанием их слабости по отношению к КНР, а осторожность Китая - необходимостью учета позиций и возможных реакций не столько его непосредственных оппонентов в споре, сколько внешних держав - США, Японии, а также России.

      При такой структуре взаимных отношений оказывается, что хотя «ядром» стабильности в Восточной Азии являются отношения КНР с АСЕАН и НИС, сама эта стабильность во многом гарантируется наличием «внешней оболочки» ядра, под которой понимается система американского стратегического присутствия в АТР в ее взаимодействии как непосредственно с КНР, так и с Россией, которая в структурном смысле способна быть едва ли не единственным серьезным противовесом Китаю с севера.

      При таком понимании региональной структуры, центральное место в которой постепенно переходит к местным странам (из них наиболее сильной и влиятельной может оказаться КНР), легко объяснимым становится возросший в 90-х годах интерес малых и средних стран к отношениям с Москвой и их беспрецедентное для последних двух-трех десятилетий стремление сохранить российское участие (если не присутствие) в качестве стабильного компонента региональных политических, стратегических и даже экономических отношений.

      Усиление позиций Китая в международных отношениях в Восточной Азии не имеет аналогов для всего послевоенного периода. Некоторая категоричность такого заключения - впрочем, почти всеобщего как в российской науке, так и в зарубежной - в какой-то мере, возможно, связана с подсознательным соотнесением КНР с ее историческими соперниками в регионе, главный из которых, Россия, сегодня переживает один из наиболее сложных этапов своей истории, сопряженный с явным ослаблением российских позиций по отношению к Китаю.

      Однако прежде всего, разумеется, возрастание значения китайского фактора определялось превращением Китая в один из наиболее динамичных, и в этом смысле перспективных, центров экономического развития в азиатско-тихоокеанском районе, а также, сообразно тому, существенным возрастанием материального и политико-психологического потенциала КНР для проведения энергичной внешней политики с ориентацией на расширение сферы китайского влияния и присутствия в зоне его исторического, культурного, демографического, хозяйственного и политического преобладания.

      Анализ обширной литературы по современному положению Китая в мире убеждает, что среди основных мотивов, определяющих отношение к Китайской Народной Республике, ее политике, к оценке перспектив и возможных пределов колебаний ее международного курса в ближайшие годы, преобладают следующие.

      Во-первых, учет растущего экономического влияния КНР, желание обеспечить доступность ее рынка для зарубежных промышленных изделий, экспортные возможности, надежность иностранных инвестиций при сохранении их высокой рентабельности.

      Во-вторых, желание удержать КНР на позиции относительной открытости внешнему миру, нацеленности на торгово-хозяйственное сотрудничество как с сопредельными странами, так и с ведущими центрами международного развития - Соединенными Штатами и Западной Европой.

      В-третьих, стремление оказать влияние на социальную политику Китайской Народной Республики, связанную с демографическим ростом, политику в области эмиграции и сделать более предсказуемым и менее деструктивным демографическое влияние Китая в целом, вызывающее опасения как индустриально развитых стран Запада (из-за нелегальной китайской эмиграции в Калифорнию и другие тихоокеанские штаты США, например) так и сопредельных с Китаем азиатских государств - от России до Малайзии.

      В-четвертых, необходимость сохранить и расширить диалог с КНР по вопросам военной политики с тем, чтобы помимо прочего влиять на масштабы модернизации военного потенциала Китая или, как минимум, своевременно уловить его способность представлять реальную угрозу для безопасности стран-соседей, и существенно изменить поведение китайской стороны в региональных территориальных спорах - прежде всего в отношении о-вов Спратли в Южно-Китайском море, вопрос о принадлежности которых является частью гораздо более обширной региональной проблемы освоения нефтяных месторождений континентального шельфа и морского дна районов акватории Тихого океана, прилежащих к Восточной Азии.

      В-пятых, естественное желание сохранить конструктивные отношения с Китаем и избежать неблагоприятных для КНР изменений внешней среды в период возможной внутриполитической неустойчивости, связанной с соперничеством реформистской и консервативной линий в руководстве КНР после смерти Дэн Сяопина в 1997 г.

      В целом, таким образом, международное сообщество настроено на продолжение мирной политической и экономической интеграции КНР, рассчитывая, что уже существующие отношения взаимозависимости Китайской Народной Республики, с одной стороны, и США, Японии, стран АСЕАН, с другой, рано или поздно приведут к размыванию потенциала ре-радикализации китайской внешней политики таким образом, что прогнозируемое резкое усиление региональных экономических, политических, а при некоторых обстоятельствах и геостратегических позиций Китая не даст пропорционального приращения агрессивности его внешнеполитического поведения.

      Вместе с тем, сомнения в отношении Китая - наиболее общая черта внешнеполитической философии как региональных стран, так и зарубежного общественно-политического мнения в целом. Регулярно проводимые американскими исследовательскими центрами в последние 3-5 лет исследования представлений восточно-азиатских стран о потенциальных источниках внешней угрозы практически неизменно так или иначе связывают наиболее вероятные вызовы своей безопасности с растущим экономическим и военно-экономическим потенциалом КНР, что в сочетании с заметным повышением самооценки на уровне китайского массового сознания и отмечаемым рядом обозревателей нарастанием элементов великодержавного мировидения на уровне официальной политики расценивается извне как знак растущей готовности Пекина прибегать к вооруженной силе в ситуациях, сопряженных с отстаиванием как широко трактуемых национальных интересов КНР, так и ее национального престижа.

      Даже чисто экономический аспект «китайского вызова» остается предметом дискуссий среди экспертов⁵. Ряд исследователей полагает, например, что внешний мир до сих пор не имеет реального представления о масштабах экономических возможностей КНР. По их подсчетам, учитывающим реальную покупательную способность китайского юаня и колебания валютных курсов, сегодня доход на душу населения в КНР фактически составляет 1500-3000 долл. США (официальная цифра - 458 долл.⁶), а по размерам совокупного внутреннего продукта Китай выходит на второе место в мире, уступая только Соединенным Штатам, но превосходя Японию, которая долгое время считалась по этому показателю второй державой мира⁷. Отмечается, что с 1978 г. размеры китайской экономики и подушного дохода и средние показатели уровня жизни населения каждые семь лет возрастали вдвое. При сохранении таких тенденций, полагают сторонники подобных взглядов, после 2000 г. по некоторым абсолютным показателям экономического развития КНР может сравниться с США, хотя в целом Китай будет уступать Соединенным Штатам по уровню жизни и технологической оснащенности производства⁸.

      Правда, в литературе, как уже отмечалось выше, высказываются и менее оптимистические прогнозы развития китайской экономики. Профессор Стэнфордского университета Пол Кругман, в частности, полагает, что в настоящее время размеры экономики КНР составляют не более 40% экономики США, а к 2010 г. даже при благоприятном для Китая ходе развития, китайская экономика будет составлять около 82% американской⁹. Главный же постулат ученого состоит в указании на имманентную ограниченность «мобилизационного типа» экономического роста, который, по его мнению, демонстрирует КНР, так же как и большинство других восточно-азиатских стран за исключением Японии. Именно в готовности местных государств отказаться от быстрого улучшения условий жизни ради экономических выигрышей в будущем видит П.Кругман специфику развития стран АТР, но в этом же он усматривает и возможный источник его замедления - по мере того, как население КНР и других стран будет испытывать нарастающее недовольство по поводу «отложенного» удовлетворения его потребностей.

      Среди причин возможного замедления роста экономики КНР различные исследователи называют также последствия кадровых перестановок и потенциальной борьбы за власть в «последэновский» период; нарастание противоречий между прибрежными и глубинно материковыми районами страны в связи с резким ростом разрыва в уровнях доходов населения первых и последних; тенденции к усилению центробежно-сепаратистских настроений в регионах¹⁰ и обострению межэтнических противоречий в Китае (прежде всего между ханьцами и исламскими меньшинствами Синьцзян-Уйгурского автономного района, а в меньшей мере и между ханьцами и монголами во Внутренней Монголии); возможность экологической катастрофы в КНР в связи с гигантскими перегрузками, вызванными ускоренным экономическим развитием, демографическим прессингом и глобальным потеплением, ударившим, по мнению специалистов, особенно сильно по китайскому сельскому хозяйству¹¹; наконец, возможные общекитайские социальные потрясения, связанные с эрозией коммунистической системы и ростом скептицизма молодого поколения к таким атрибутам коммунистического правления, как фактическая однопартийность, отсутствие демократических институтов, продолжающийся гнет официальной коммунистической идеологии.

      При этом в целом и пессимисты, и «романтики» так или иначе высказывают в связи с Китаем прежде всего существенную озабоченность возможной конкуренцией со стороны китайских товаров для производителей других стран, ростом деструктивных последствий китайской модернизации для региональной природной среды, перенаселенностью КНР, проблема которой только обостряется в условиях улучшения экономического положения населения, возникновением, как отмечают авторы, «экономической платформы для военных амбиций». С политической точки зрения особенно много внимание уделяется последним двум проблемам.

      Весной 1994 г., например, анализу положения КНР в современной международной системе был посвящен специальный доклад Трехсторонней комиссии, вобравший в себя оценки и заключения крупнейших зарубежных экспертов как по Китаю, так и по общим международным проблемам. В нем отмечалось: «Огромное население Китая представляет собой серьезный вызов внутренней стабильности Китая и благополучию его соседей... Эмиграция из Китая вызывает озабоченность в регионе и во всем мире, в особенности нелегальная эмиграция китайских граждан в другие страны. В долгосрочной перспективе оказывать содействие экономическому росту Китая - лучший способ избежать массового исхода китайцев, который, конечно же, мог бы захлестнуть мир. При сложившемся положении, если бы десятая часть процента населения КНР решила эмигрировать, это добавило бы к уже имеющемуся числу мигрантов в мире еще 1 млн. 200 тыс. чел.»¹².

      Правда, вопрос о нелегальной китайской эмиграции в первую очередь беспокоил авторов доклада в том, что касалось попыток незаконного проникновения в США. По явно неполным официальным данным, приводимым исследователями, в 1992 г. число нелегальных китайских эмигрантов в США составило 200 тыс. чел., в Таиланд - 100, в Испанию - 50, в Гонконг - 35, Японию - 25, Тайвань - 20, Чехию - 20¹³. На фоне сравнительно сдержанных оценок опасности «исхода китайцев» в докладе Трехсторонней комиссии выделяются гораздо более эмоциональные заключения японских авторов. Известный ученый Сэйдзабуро Сато, например, говорит о «кошмаре», которым китайская эмиграция может оказаться для соседей КНР в случае дестабилизации внутреннего положения в этой стране. При этом очевидно, что С.Сато прежде всего имеет в виду государства Юго-Восточной Азии и Россию¹⁴. Но, например, британские специалисты полагают, что опасность «массовой эмиграции из Китая» вполне реальна и для самой Японии¹⁵. Что же касается России, то проблема китайского демографического давления имеет еще более тревожные очертания и политико-стратегические измерения (см. гл. 8).

      Хотя экономическое влияние и демографический пресс сегодня являются наиболее зримыми показателями возросших возможностей КНР, западные и японские эксперты единодушны в необходимости постоянного слежения за возрастанием военного потенциала Китая. С 1992 по 1994 г. военный бюджет КНР увеличился на 25%, составив 6 млрд. долл. Однако, по данным британской печати, реальная величина оборонного бюджета может быть в три-пять раз больше, поскольку официальные показатели не учитывают затрат КНР на проведение военно-технических исследований и т.п.¹⁶ При таком уровне военных расходов Пекин может позволить себе не только модернизацию оборонного потенциала, но и разработку новых для КНР видов вооружений, способных перевести военные возможности страны на новый уровень. В то время как Соединенные Штаты и Россия сокращают ядерные арсеналы и свертывают программы военного профиля, китайская сторона не скрывает, что в КНР ведутся работы по разработке нового поколения ядерных вооружений - что, собственно, и является одной из основных причин отказа Китая прекратить проведение испытательных ядерных взрывов¹⁷. В целом среди западных экспертов преобладает мнение, что военный потенциал КНР, вооружение и боеспособность НОАК все еще остаются существенно ниже уровня современных требований, однако, по всеобщему признанию, к началу следующего столетия Китай будет в состоянии полностью ликвидировать это отставание¹⁸.

      Разумеется, само по себе наращивание оборонного потенциала еще не свидетельствует о пропорциональном усилении китайской агрессивности. Речь идет лишь о том, насколько таковая, при неблагоприятном развитии внутрикитайской политической ситуации, может быть подкреплена военно-техническими возможностями КНР. Стоит задуматься над тем обстоятельством, что внешнеполитическое мышление китайских руководителей довольно консервативно и тяготеет к восприятию международных реалий в традиции классической «реальполитик» - с типичным для нее акцентом на силе, соотношении сил, логике «игр с нулевой суммой», с обостренным чувством «силовых вакуумов», с подозрениями к долговременным союзам (в духе философии Британии образца ХIХ в.) и т.п. Изучавший современное внешнеполитическое восприятие КНР специально Д.Шамбо отмечает, что китайское руководство пессимистически оценивает мировую ситуацию в том виде, как она сложилась после окончания советско-американской конфронтации. В Пекине считают международное положение в целом менее благоприятным для КНР и более неустойчивым, а новые конфликты - более вероятными¹⁹. Показательно, что, фиксируя такое видение, общественная мысль Китая одновременно признает, что на региональном уровне ситуация складывается для КНР удачно - во многом в результате ослабления (но не окончательного устранения) опасности со стороны России²⁰.

      Практически значимым представляется и вывод Д.Шамбо о том, что при подобном отношении к мировым тенденциям для Китая будет оставаться характерным стремление обеспечить себе в региональной политике максимальную свободу рук, уклониться от участия в любых союзах, соглашениях и многосторонних режимах и организациях, способных сколько-нибудь серьезно сковать или просто дисциплинировать внешнеполитическое поведение КНР. Такой тип поведения, как полагает исследователь, определяется отношением современной китайской политологии к силе как понятию в высшей степени относительному, к соотношению сил - как к явлению временному и неустойчивому, а к конфигурации мировых отношений - как к эфемерной и преходящей. Сдерживающая логика идей взаимозависимости и интеграции, полагает Д.Шамбо, не имеет серьезной поддержки в политических и интеллектуальных кругах Китая²¹. Отсюда следует не только тяготение КНР к действиям в духе приоритетности сугубо односторонних (то есть не согласованных с международным сообществом) акций, но и возможное желание Китая сыграть на неустойчивости (мнимой или реальной) переходного для региональной структуры момента для усиления своих позиций - по отношению как к странам «зоны среды», так и к основным региональным лидерам - Японии, России, США.

      Сказанное, конечно, не должно вести к абсолютизации роли фактора самодостаточности во внешнеполитическом мышлении КНР или упрощающему заключению о «возвращении» Китая к логике китаецентризма, национального высокомерия или революционной тактике игры на «межимпериалистических противоречиях», хотя следы влияния всех этих архетипов в китайской внешней политике увидеть не трудно.

      Речь идет, скорее, о том, что воздействие на Китай философии интернационализации в ее «капиталистической» форме, заполняющей большую часть интеллектуально-политического пространства современного мира, будет достаточно существенно ограничено выраженным тяготением КНР к мышлению в духе рафинированного «национально-государственного интереса». Довольно парадоксальным образом это тяготение усиливается фактическим отказом Китая от «социалистического», «пролетарского» интернационализма, идеи которого теряют смысл в ситуации, когда КНР осталась едва ли не единственным бастионом коммунизма в мире; не говоря уже о том, что поворот Китая от «пролетарского интернационализма» к национализму тем легче, что он происходит не по произволу самой КНР, а в силу объективных внешних обстоятельств, и потому на уровне массы идеологизированного китайского населения не несет того «десакрализующего» (или просто разочаровывающего, «деморализующего») эффекта, который, например, в советском обществе вызвал ревизионизм «перестройки».

      С иных позиций и руководствуясь другой логикой, к сходному выводу приходит и ведущий аналитик Брукингского института Х.Хардинг, едва ли не самый яркий американский синолог среднего поколения. Касаясь соотношения «интернационализирующего» и национально-специфического начала в китайской внешней политике, он замечает, что в ретроспективе союзнические отношения КНР с Советским Союзом и «квази-союзнические» - с Соединенными Штатами оказались для Китая неприемлемыми фактически по одной и той же причине - они были для КНР слишком уж «всеохватными по своей сути, влекущими пересадку в Китай иноземных политических и экономических институтов, подразумевавшими форсированное развитие взаимопроникающих отношений в широчайшем спектре областей»²². Это проникновение иностранного влияния внутрь китайской духовной и культурной среды и породило реакцию отторжения (отчасти, вероятно, усиленную не изгладившимися историческими воспоминаниями о бесправии Китая по отношению к иностранцам на своей собственной территории, продолжавшемся десятилетия). Как полагает Х.Хардинг, в будущем Китай будет готов сотрудничать с внешним миром на базе выявления общих или параллельных интересов с другими странами, но только в тех пределах, пока взаимодействие с окружающей средой не будет затрагивать его внутреннюю эволюцию.

      Глубокая, как представляется, и академически выверенная оценка Х.Хардинга, впрочем, вряд ли может быть исчерпывающей для сколько-нибудь конкретного понимания перспектив китайской политики - хотя бы потому, что политический и внешнеполитический процесс в КНР во многом остается таким же «черным ящиком», каким он был в СССР и остается в России. Поэтому трудно предвидеть, какой шаг внешнего мира будет или может быть расценен в Пекине как затрагивающий внутреннюю гармонию Китая в той или иной ее интерпретации.

      В связи с этим, не отвергая мнение Х.Хардинга, стоит учитывать и иные - менее академичные, но и менее романтические - предположения, такие, скажем, как точка зрения другого американского исследователя Д.Вортцеля, который замечает: «Китай, как кажется, нацелился на новый 'великий поход', задача которого в том, чтобы сделать КНР первой среди примерно равных держав; страной, которая могла бы обеспечить себе свободу действий в духе неоимпериализма - посредством мощного военного присутствия и приобретения сильных позиций»²³. По-видимому, желая смягчить эффект от несколько шокирующего упоминания о «неоимпериализме», автор, впрочем, поясняет, что не считает Китай органически склонным к экспансии и агрессивности. Напротив, он полагает, что политическая философия китайского руководства тяготеет, скорее, к своеобразной «оборонительности», которая, однако, прочно ассоциируется с необходимостью создания вокруг Китая буферных зон. Как полагает Д.Вортцель, цель КНР - не столько доминирование, сколько свобода действий и международное влияние через энергичное участие в международной политике.

      Как бы то ни было, многое из практических действий Китая, как минимум, не противоречит анализу Д.Вортцеля. Разумеется, у КНР есть собственные озабоченности в связи с региональной ситуацией. Хотя угроза с севера перестала рассматриваться как реальная в свете слабости России и улучшения российско-китайских отношений, Китай озабочен безопасностью своих прибрежных провинций, дающих около 70% ВНП страны. Актуальной, с точки зрения китайских экспертов, может оказаться и задача защиты районов морских акваторий в зоне о. Хайнань и провинции Гуандун, где сосредоточены нефтеперерабатывающие предприятия КНР. Отсюда - усиление внимания китайских стратегов к возрастанию военно-морских возможностей Японии, а также Индии, боевые корабли которой, между делом, уже демонстрировали флаг в Южно-Китайском море.

      Предположительно из предубеждений против предполагаемых намерений Индии, КНР по согласованию с правительством Мьянмы (Бирмы) участвует в проектах модернизации портов и военно-морских баз на бирманском побережье Бенгальского залива и Андаманского моря, которые в будущем он, возможно, сможет арендовать, получив таким образом шанс проводить океаническую стратегию (стратегию «голубой воды») непосредственно на просторах Индийского океана²⁴. С этим стратегическим интересом «уравновешивания» потенциального индийского присутствия у тихоокеанского побережья КНР сопрягаются чисто экономические потребности Китая. Напряженные отношения с Вьетнамом уже более 10 лет лишают южные провинции КНР возможности пользоваться, как это было до того, вьетнамскими портами на коммерческой основе. Поэтому в настоящее время китайское правительство тратит большие средства на модернизацию коммуникаций с Мьянмой (строительство шоссе и железнодорожных веток). Осуществление этих планов позволит осуществлять сухопутную транспортировку китайских грузов из провинции Юньнань в КНР к столице Мьянмы, Рангуну, и далее к портам Бенгальского залива²⁵.

      В совокупности меры по модернизации портов в Мьянме и коммуникаций через ее территорию в юго-западном направлении объективно представляют собой важнейший комплекс стратегических мероприятий, реализация которых позволит Китаю при необходимости достаточно эффективно проецировать свое присутствие в зоне, непосредственно приближенной к южным и юго-восточным районам индийского побережья.

      Наконец, КНР вовлечена в территориальные споры со своими южными соседями. Речь прежде всего идет о конфликте вокруг островов Спратли. Этот архипелаг (230 мелких островов и рифов общей площадью 250 тыс. кв. км) расположен в Южно-Китайском море между Вьетнамом, Филиппинами и Малайзией. В годы второй мировой войны он был захвачен Японией, которая отказалась от него по Сан-Францисскому миру в 1951 г., но в тексте договора ничего не было сказано о том, к кому переходят права на острова. Парасельские острова, как уже говорилось, являются частью архипелага Спратли.

      Долгие годы вопрос о принадлежности островов не вызывал существенных разногласий, будучи затененным более актуальными региональными проблемами. Однако по мере развития технических средств освоения ресурсов (нефтяных и иных) морского дна и шельфов страны региона стали проявлять все больший интерес к правам на обладание той или иной частью архипелага. Выявилось и стратегическое значение данных территорий - так как по оценкам специалистов на этих островах возможно создание баз ВВС, позволяющих контролировать ситуацию в зоне важнейших морских путей, связывающих регион с Ближним Востоком.

      В 1974 г., пользуясь военной несостоятельностью Южного Вьетнама, под управлением которого тогда находились Парасельские острова, КНР оккупировала практически всю их группу. Северный Вьетнам (ДРВ) рассматривал действия Китая как посягательство на свои законные права, поскольку, в соответствии с договорно оформленным в ХIХ в. размежеванием владений Китая и Французского Индокитая, территория Парасельских островов была включена в индокитайскую зону, так же как и весь Вьетнам. Но тогда северовьетнамское руководство не решилось открыто конфликтовать с КНР из-за островов, так как все силы ДРВ были направлены на политическое поглощение Южного Вьетнама. Ханой ограничился тем, что также высадил свои войска на одном (14-ом) из Парасельских островов, на котором еще не были размещены китайские части, и закрепился там. В 1988 г. из-за неурегулированности вопроса в районе островов возникло кратковременное вооруженное столкновение КНР с Вьетнамом.

      Ситуация в связи с островами Спратли приобрела особую остроту в 1992 г., когда, в соответствии с новым законом о морских владениях, КНР провозгласила свой суверенитет над всей акваторией Южно-Китайского моря. Проблема в том, что в основу нового закона Китай официально положил принцип «естественного продолжения суши», в соответствии с которым суверенитет КНР был в одностороннем порядке распространен на обширные районы континентального шельфа Южно-Китайского моря, которые рассматриваются китайской стороной как естественное продолжение материка под морскими водами. Таким образом, фактически КНР стала претендовать на участки, удаленные от континента в ряде случаев на расстояние 800 морских миль²⁶. Общая площадь акваторий, на которые претендует КНР, составляет 3 млн. кв. км, из них, по мнению Пекина, около 1 млн. незаконно эксплуатируются другими странами²⁷.

      КНР подкрепила свои претензии практическими действиями, приступив в 1992 г. в сотрудничестве с американской нефтяной корпорацией «Крестон» к подводной разведке на нефть в зоне островов Спратли, в том числе в районе Тонкинского залива - всего в 70 милях от побережья Вьетнама, что вызвало новые энергичные протесты последнего²⁸ и вспышку подозрений в сопредельных странах в отношении намерений КНР.

      Сложность конфликта вокруг Спратли усугубляется тем, что все претендующие на острова государства, за исключением Брунея, имеют в той или иной зоне архипелага свои вооруженные силы. Наиболее крупными при этом, конечно, являются военные гарнизоны КНР и Вьетнама. Но их примеру стремятся следовать и другие страны.

      Так, свои войска на некоторых из 60 островов и рифов архипелага (группа островов Калаяан) держат Филиппины. Манила считает население этих островов своими гражданами и предоставила ему право голоса при проведении парламентских и президентских выборов. На восемь островов и рифов претендует Малайзия, которая также разместила на трех из них свои войска²⁹.

      До сих пор военно-морская активность КНР в основном направлена на сдерживание Вьетнама и стран Юго-Восточной Азии. Но вполне очевидно, что Китай склонен защищать свои интересы далеко за пределами 200-мильной зоны территориальных вод. КНР обладает подводными лодками со стратегическими ядерными ракетами на борту. Они могут оперировать в Индийском океане и водах морей, омывающих страны ЮВА. Но эти лодки не представляют угрозы для США и России, так как в силу технического несовершенства за их передвижением легко наблюдать средствами разведки³⁰. Поэтому потенциальная угроза со стороны КНР в краткосрочной перспективе адресована, скорее, малым и средним странам региона, а не лидерам - что и теми, и другими хорошо осознается.

      Причем беспокойство малых государств связано не столько с мнением о реальности попыток КНР силовым путем утвердить свое доминирование в зоне Южно-Китайского моря, сколько с упорным нежеланием Китая всерьез рассмотреть требование стран региона провести справедливое размежевание спорных районов. Одновременно, в принципе не отвергая выдвинутую малыми странами компромиссную идею совместной разработки ресурсов зоны островов Спратли, Пекин выражает готовность начать ее лишь при условии, что другие государства формально признают суверенитет КНР над разрабатываемыми участками. Параллельно Китай также предлагает приступить к совместному освоению некоторых секторов, лежащих в глубине шельфовых зон своих соседей, при этом отказываясь предоставить для совместного использования какой-либо из секторов, подконтрольных ему³¹.

      Как справедливо отмечает немецкий исследователь Йоахим Глаубитц, «Китай последовательно отказывается обсуждать вопрос о суверенитете над морскими пространствами и отвергает идею создания международного органа для урегулирования территориальных конфликтов в этом районе. КНР настаивает, что такие споры должны быть урегулированы непосредственно между заинтересованными сторонами, то есть на двусторонней основе, - при такой процедуре преимущество всегда будет на китайской стороне»³².

      К вопросу о территориальных спорах Китая так или иначе примыкает проблема присоединения Тайваня. Остров фактически является независимым государством с 1950 г., и его отношения с материковым Китаем большую часть этого времени отличались острой взаимной враждебностью. Однако после смерти Чан Кайши, а затем и его сына, Цзян Цзинго, сменившего его на посту президента, новое руководство Тайваня стало проводить в отношение КНР более прагматичный курс. Со своей стороны и Пекин скорректировал тайваньскую политику.

      Сложность проблемы состоит в том, что и КНР, и Тайвань в принципе продолжают выступать за единство Китая и не отказываются вести речь об объединении. Но одновременно Тайвань настаивает на легитимности своей власти, ссылаясь на то, что он является прямым правопреемником Китайской Республики как участницы антитоталитарного блока в годы второй мировой войны и одной из учредительниц ООН. КНР считает эти претензии Тайваня незаконными и безосновательными, рассматривая материковый Китай единственным легитимным представителем китайского народа на международном уровне. Экономические, культурные связи, а также политические контакты между островом и материком развиваются в последние годы достаточно успешно. Тайвань превратился в одного из главных зарубежных инвесторов в китайскую экономику. И в политике КНР нет черт былой нетерпимости в отношении Тайбэя. Однако Пекин все эти годы не желает дать какие-либо гарантии в отношении принципиального отказа от применения силы в целях объединения Тайваня с КНР, стремясь таким образом осуществлять сдерживающее влияние на тайваньскую политику и предупредить развитие ситуации по неблагоприятному для себя сценарию.

      Опасения КНР в первую очередь связаны с ростом сепаратистских настроений на Тайване. Вопрос состоит в том, что «старая гвардия» тайваньских политиков - деятели времен существования Китайской Республики как единого государства и их прямые потомки - достаточно сильно привержены идее единого Китая. Для них Тайвань является одной из важных, но все-таки провинцией «Великого Китая», воссоздание целостности которого видится эпохальной национальной задачей.

      Для молодого поколения тайваньцев, представленного людьми, родившимися на острове и знающими «большой Китай» по литературе и рассказам, вопрос об объединении с материком лишен сакральности. Им такой вариант развития кажется только одним из возможных - и не обязательно самым лучшим. Политики нового поколения предпочли бы видеть остров «нормальным», то есть полностью независимым и международно признанным, государством, таким, как, например, Южная Корея, представленным, как и она, в ООН. Такие настроения на острове достаточно распространены и оказывают влияние на результаты парламентских и президентских выборов. Поэтому не исключено, что при определенном стечении обстоятельств сторонники формального провозглашения независимости Тайваня, то есть отказа от претензий представлять «прежнюю», гоминьдановскую, давно не существующую Китайскую Республику, и объявления острова новым государством, могут прийти к власти в Тайбэе законным путем и попытаться осуществить свои планы. В этом случае, как можно полагать, материковый Китай и имеет в виду прибегнуть к угрозе силой с целью не допустить последнего, решающего шага тайваньской стороны к полной независимости.

      Но пока что можно констатировать, что сепаратистские установки в основном характерны для политических программ тайваньской оппозиции. Правящая элита острова тяготеет к компромиссу с КНР. Объединение в принципе является так или иначе общим моментом в политических программах как китайского, так и тайваньского руководств. Недоверие и разногласия связаны с условиями, формой и сроками объединения, сомнениями тайваньской стороны в возможности сохранить нынешнюю динамику развития экономики острова, высокий уровень жизни населения и устоявшиеся стандарты более либерального, чем на материке, уклада быта и политической жизни.

      В этом смысле ключевое различие между Пекином и Тайбэем состоит в том, что КНР предлагает объединение на принципе «одна страна - две системы», в соответствии с которым Тайвань может быть уже немедленно включен в состав КНР на правах одной из ее составных частей при гарантиях сохранения его политической и экономической систем, а тайваньская сторона видит объединение как весьма протяженный во времени, постепенный, стадиальный и демократический процесс слияния равноправных политических единиц; соответственно, первым этапом такого процесса Тайбэй считает признание Пекином Тайваня в качестве своего равного политического партнера³³ - в то время как китайское руководство готово признать равенство тайваньской стороны едва ли не во всех областях за исключением политической.

      Тайвань де-факто является полноценным, в высшей степени жизнеспособным процветающим государством, не только имеющим все материальные основания для независимого существования, но практически являющимся таковым на протяжении 45 лет. Процесс либерализации политической жизни острова объективно может быть сопряжен с ростом вероятности формального самоотделения «Тайваня от Китая». При таком сценарии угрозы КНР применить силу перестанут быть чисто гипотетическим и маловероятным вариантом, а международное сообщество окажется в ситуации неподготовленности - психологической и политической - к необходимости адекватно реагировать на очередной конфликт принципа национального самоопределения (среди коренных жителей Тайваня постепенно приобретает сторонников мнение о том, что тайваньцы представляют собой особую этническую общность, отличную от материковых ханьцев) с интересами региональной стабильности. Во многом именно с возможностью неблагоприятного развития тайваньской ситуации Б.Бузан и Дж.Сигал справедливо связывают предположение о том, что в случае неуспеха регионального многостороннего диалога по вопросам безопасности в АТР этот «регион может стать самой важной конфликтной зоной ХХI века»³⁴.

Подход малых стран к региональной стабильности

      Опасения в отношении Китая и потребности ускоренного экономического соразвития - главные системообразующие компоненты подхода малых и средних стран к обеспечению стабильности в регионе. Китайский вызов в его угрожающем стратегическом и, одновременно, привлекающем экономическом измерениях налагается на систему отношений стран АСЕАН и НИС между собой, подталкивая их к модификации старых и поиску новых формул регионального взаимодействия. Как удачно заметил американский исследователь Майкл Антолик, «подобно тому, как создание АСЕАН имело целью взаимную аккомодацию доминирующей региональной страны, Индонезии, и остальных государств этого региона, сегодня регион должен включить в себя Китай»³⁵. При этом, однако, малые страны стремятся, с одной стороны, избежать жесткой договорной привязки к США или другому региональному лидеру, а с другой - исключить ситуацию, при которой в регионе вообще не будет никаких практически значимых и эффективных международных гарантий для малых стран на случай разрастания их нынешних и возможных противоречий с КНР.

      Потребность корректировки подходов к стабильности была связана во многом с невозможностью сохранять в 90-х годах платформу «чистого регионализма» в том виде, как она складывалась в 70-х и 80-х. «Равноудаленное» отстояние от СССР, США и КНР в предшествовавшие десятилетия было по-своему эффективным для малых стран, поскольку в условиях конфронтации интересы лидеров были в первую очередь замкнуты друг на друга, благодаря чему второстепенные региональные игроки имели сравнительно высокую меру свободы в практических вопросах внешней политики, обеспечения безопасности и экономического развития. В частности, и стратегические устремления КНР были гораздо больше увязаны с состоянием советско-китайских отношений, чем с поддержкой продвижения китайских экономических интересов в зону Юго-Восточной Азии. В этом смысле отказ Москвы от противостояния с обоими своими главными региональными соперниками в известном смысле обеспечил Китаю гораздо большую свободу в на южном и юго-западном направлениях.

      Сложилась несколько необычная ситуация, в которой среди более или менее широкого круга малых и средних стран Восточной Азии - от Тайваня до Малайзии и Таиланда - впервые за весь послевоенный период стало возникать нечто, напоминающее общее представление о внешней угрозе - во всяком случае, угрозе потенциальной. Это представление вряд ли можно считать окончательно устоявшимся и однозначным. Но оно кажется достаточно значимым, чтобы подвигнуть малые тихоокеанские страны к открытию диалога по стратегическим вопросам с ведущими военными державами региона - то есть к тому самому шагу, от которого государства АСЕАН, например, последовательно уклонялись на протяжении большей части послевоенного периода. Иными словами, конкретизация опасности стимулировала и изменение подхода малых стран к обеспечению региональной стабильности. Можно только удивиться тому, насколько же, по-видимому, мало были местные страны озабочены, в отличие от США, коммунистической угрозой на протяжении всего исторического периода, когда о ней вообще можно было говорить, если все это время они, по сути дела, саботировали усилия Вашингтона сделать их составляющей глобальной антикоммунистической стратегии США.

      Уместным кажется вспомнить рассуждение Т.Уилборна, который, сравнив бесславную судьбу блока с жизнеспособностью АСЕАН, заключил, что первый не состоялся, поскольку он опирался на абстрактный для тихоокеанских стран принцип противодействия коммунизму, а второй выжил, так как он не только ориентировался на защиту конкретных интересов своих членов, но и позволял каждому из них сообразно национальной специфике гибко приспосабливаться к меняющимся условиям стратегической среды³⁶.

      Стоит добавить, что этот автор рассматривает АСЕАН, так же, как и, например, Южно-Тихоокеанский Форум (объединяющий Австралию, Новую Зеландию и 13 островных государств Океании) не как просто политические объединения для диалога об экономическом и политическом сотрудничестве - как, собственно, эти организации себя сами и конституируют, - но как своеобразные «сообщества безопасности» (security community), следуя в этом определении за уже упоминавшимся американским политологом К.Дойтчем, предложившим такой термин еще в 1954 г. применительно к европейской ситуации, в частности, в связи с выдвинутым в 1952 г. планом (никогда не осуществленным) формирования так называемого Европейского оборонительного сообщества в составе Франции, Западной Германии, Италии и стран Бенилюкса³⁷.

      Как поясняет Т.Уилборн, такие сообщества возникают на основе не столько представлений об общности внешних угроз, сколько в результате единства участников группы в устремлении к миру - независимо от возможных источников его нарушения. Конкретизируя определение, ученый замечает, что АСЕАН, с его точки зрения, представляет собой частный вид «сообщества безопасности», который он называет «сообществом взаимоотклика» (community of mutual responsiveness), где под «взаимным откликом» понимается не жесткое обязательство о взаимопомощи, но подразумеваемый долг проявить, сообразно обстоятельствам, сочувственную реакцию по отношению к оказавшемуся в беде члену группы.

      Справедливости ради совершенно необходимо обратить внимание на то обстоятельство, что от начала до конца нетривиальное рассуждение Т.Уилборна нацелено на то, чтобы подчеркнуть «объективно стратегическую» роль АСЕАН, как бы несмотря на стремление ее членов отрицать нацеленность своей организации на военно-политические задачи. Иными словами, главная мысль ученого в том, что даже и в отсутствии представления об общей угрозе возможно многостороннее сотрудничество стран региона в стратегической области - хотя, и в этом пафос концепции автора, формы этого сотрудничества будут и должны сильно отличаться от тех, что сложились в Европе, где представления противостоящих сил об общих угрозах были четкими и устойчивыми. Но как раз такая, на наш взгляд, безупречная, констатация, и противоречит высказанной в этой работе двумя страницами выше мысли о том, что малые и средние страны, возможно, двинулись в направлении «традиционного» (с позиций классической военно-политической науки) взаимодействия в сторону безопасности, руководствуясь подозрениями по поводу Китая. Есть ли здесь противоречие?

      Думается, что нет. Концепция Т.Уилборна, сложившаяся в основном до 1993 г., вобрала в себя обобщения и опыт тенденций предшествовавшего десятилетия. Нынешний этап регионального развития во многом является переходным, и в силу этого уместно предположить, что уловленные ее автором закономерности будут как минимум какое-то время (а возможно, и достаточно долго) сосуществовать с той, вопрос о возникновении которой сформулирован в нашем разделе и устойчивость которой может быть подтверждена, а может быть и оспорена временем. Во всяком случае, очевидно, что в силу тех или иных причин малые и средние страны ощутили падение доверия к имевшемуся механизму обеспечения региональной стабильности и, соответственно, потребность в каких-то компенсирующих механизмах.

      При этом характерно, что они по-прежнему уклоняются от принятия на себя сколько-нибудь определенных военно-политических обязательств. Но одновременно они стремятся содействовать США в сохранении их военного присутствия в регионе. Так, например, государства региона, как и раньше, не хотят теоретически возможной реанимации Манильского пакта и противятся преобразованию АСЕАН в блок оборонной направленности. Они не высказывают энтузиазма по поводу предоставления Соединенным Штатам баз на своей территории на условиях формальной аренды, как это бывало в прошлом. Более того, в 1991 г. в результате отказа сената Филиппин ратифицировать договор с США о базах, Вашингтон был вынужден дать твердое обещание вывести свои базы с филиппинской территории (военно-морскую из Субик-Бэй и военно-воздушную из Кларк Филд). Реализация этого обязательства в 1992 г. была внезапно ускорена мощным землетрясением, сделавшим базы непригодными для использования.

      Но в то же время, страны АСЕАН позаботились о том, чтобы уход США с территории Филиппин не разрушил условий для американского военно-морского присутствия в регионе - в том числе в зоне неспокойного Южно-Китайского моря. По-видимому, не без учета китайского фактора правительство Сингапура (еще в 1990 г.) предложило разместить на своей территории службу снабжения ВМС США, располагавшуюся ранее в Субик-Бэй и, в соответствии со специальным соглашением, обязалось обеспечивать техническое обслуживание военных кораблей и самолетов США³⁸.

      Малайзия и даже Индонезия предоставили Соединенным Штатам необходимые условия для ремонта американских военных кораблей в своих портах. В июле 1993 г. аналогичные услуги обязался предоставить США и Бруней, заключив соответствующее соглашение с Вашингтоном³⁹. Да и филиппинское правительство не возражает против использования американскими военными кораблями ремонтных доков в Субик-Бэй на обычной коммерческой основе. (Показательно, что страны региона уже давно перестали протестовать против весьма ограниченного, но все же сохраняющегося присутствия России на вьетнамской военно-морской базе в Камрани, эвакуировать которую, в соответствии с договоренностью с Вьетнамом, обязался в свое время Советский Союз⁴⁰).

      Однако все эти факты в целом, как представляется, указывают не столько на стремление малых и средних государств сохранить стратегический статус-кво в регионе, сколько на их желание добиться этого, не активизируя своего участия в региональном стратегическом взаимодействии. В этом смысле перечисленные изменения, строго говоря, новациями не являются, а представляют собой меры, консервирующие уже достигнутое. Подлинно новое в военно-политических подходах малых стран может ассоциироваться лишь с созданием общерегионального механизма пока еще только консультаций по вопросам безопасности.

      Движение в этом направлении было длительным и не прямолинейным. Поиск оптимальных форм сотрудничества на региональной основе шел в АТР с 60-х годов. Он развивался по принципу «параллельного продвижения»: к многосторонним обсуждениям привлекались, с одной стороны, представители тех или иных правительств, выступавшие в качестве частных лиц; с другой - деятели неправительственных элит (бизнесмены, ученые, отставные военные). Таким образом, подавляющее большинство обсуждений проходило на неофициальной или, в крайнем случае, на полуофициальной основе. Причем в 60-х и 70-х годах на таких встречах обсуждались почти исключительно экономические вопросы, и только в 80-х дискуссии стали распространяться на сферу безопасности.

      Масштаб представительства на сессиях этих довольно многочисленных консультативных групп был разнообразен, они проводили как небольшие семинары представителей избранных стран Восточной Азии, так и крупные конференции с участием представителей региона в самом его широком понимании (включая Северную Америку и Австралию). Иногда на подобных обсуждения присутствовали делегаты из Южной Азии и Латинской Америки. К началу 90-х годов сеть регулярных региональных консультативных совещаний по разветвленности, разнообразию и интенсивности своей работы сравнялась в той, что существует в Европе⁴¹.

      Наиболее важные из них в экономической области - это Тихоокеанская конференция по торговле и экономическому развитию (PAFTAD - Сonference on Pacific Trade and Economic Development), Экономический совет тихоокеанского бассейна (PBEC - Pacific Basin Economic Council), а также Совет тихоокеанского экономического сотрудничества (PECC - Pacific Economic Cooperation Council). Россия является членом двух последних организаций⁴².

      Сходным образом, по принципу «параллельных шагов», формировались и форумы для обсуждения политических вопросов. В этом смысле наиболее заметными начинаниями были Азиатско-тихоокеанский «круглый стол» (Asia-Pacific Roundtable), проведение которого выливалось в конференции с несколькими сотнями участников, включая как частных экспертов, так и некоторых официальных лиц; Совет по безопасности и сотрудничеству в Азии и на Тихом океане (Council for Security and Cooperation in the Asia-Pacific - CSCAP), объединивший представителей разного рода неправительственных учреждений и исследовательских центров тихоокеанских стран. К началу 1994 г., по неполным подсчетам, в АТР существовало 15 программ многосторонних общерегиональных форумов, в рамках которых в той или иной форме обсуждались вопросы безопасности⁴³. На фоне таких тенденций страны АСЕАН и решились, наконец, в начале 90-х годов перевести дискуссии по политико-военным вопросам в официальное русло.

      В этом смысле начало было положено решением государств АСЕАН открыть диалог без его формализации в рамках ежегодных пост-министерских конференций стран АСЕАН. Имеется в виду традиция, в соответствии с которой на следующий день после каждой очередной официальной встречи министров иностранных дел «шестерки» с 1979 г. руководители делегаций АСЕАН проводят совместное заседание с представителями избранных стран, которые имеют статус так называемых партнеров по диалогу (Dialogue Partenrs) с АСЕАН. В их число исторически входили шесть государств (США, Япония, Австралия, Новая Зеландия, Канада, Южная Корея) и одна организация (ЕС). Формально пост-министерские конференции проходят вне официальной повестки дня конференции министров стран АСЕАН, фактически же они являются их продолжением в более широком составе. Россия, КНР и, соответственно, Тайвань на эти конференции не приглашались. Вместе с тем, для России и Китая был учрежден институт «официальных гостей» АСЕАН, который не позволял российским и китайским делегатам присутствовать на пленарных заседаниях, но давал им возможность участвовать в некоторых других обсуждениях. С ограниченными правами присутствуют и делегаты Лаоса, Камбоджи, Папуа - Новой Гвинеи и (с 1996 г.) Мьянмы, которые имеют статус официальных наблюдателей. С июля 1996 г. Россия, КНР и Индия получили статус официальных партнеров АСЕАН по диалогу. Повестка дня и состав приглашенных участников практически полностью зависит от мнения «шестерки» стран АСЕАН, которая стала «семеркой» после того, как в 1996 г. в организацию был принят Вьетнам.

      Официально вопросы безопасности до начала 90-х годов на пост-министерские конференции (ПМК) не выносились ни разу, они обсуждались только в узком кругу самих асеановских государств. Но в 1991 г. эксперты стран АСЕАН, проанализировав тенденции стратегической ситуации в связи с планировавшимся уже тогда уходом США с баз на Филиппинах, сочли необходимым рекомендовать своим правительствам расширить круг участников диалога по безопасности. В 1992 г. на очередной ПМК обсуждался вопрос о ситуации в районе архипелага Спратли и о политике КНР в этой связи⁴⁴. Эта практика прижилась. Интерес к многосторонним обсуждениям политической ситуации в регионе был столь очевидным и всеобщим, что страны АСЕАН решили укрупнить и расширить диалог, включив в него страны, остававшиеся за рамками формального партнерства с «шестеркой».

      В июле 1994 г. на очередном совещании министров АСЕАН в Бангкоке был создан так называемый Асеановский региональный форум (АРФ) как организационная структура для постоянного многостороннего диалога по проблемам безопасности в азиатско-тихоокеанском районе в составе шести членов АСЕАН, их официальных партнеров, России, КНР, Вьетнама, Лаоса и ряда других стран (всего 21 участник)⁴⁵. В 1995 г. после очередной встречи министров стран АСЕАН и пост-министерской конференции состоялось его первое заседание.

      Создание нового механизма встретило разноречивые отклики в академических и политических кругах. Преобладающим мотивом оценок пока что остается сдержанный скептицизм, связанный с чисто консультационными функциями нового органа и отказом от принятия на нем сколько-нибудь обязывающих рекомендаций. По мнению Роберта Маннинга и Паулы Стерн (скорее, остроумному, чем пока что обоснованному), Асеановский региональный форум сегодня напоминает собой своего рода «Совет опасности» (по контрасту с Советом Безопасности ООН), поскольку он способен обсуждать озабоченности входящих в него стран, но не в состоянии реально повлиять на ситуацию⁴⁶. Думается, однако, что роль АРФ может оказаться существеннее, чем это кажется обоим авторам.

      По-видимому, есть основания полагать, что регулярный диалог по военно-стратегическим вопросам - это на сегодняшний день идеальная форма регионального взаимодействия для стран зоны среды. Именно такая форма отношений позволяет малым странам, с одной стороны, получить канал прямого влияния на военную политику государств-лидеров. Конечно, действенность такого влияния не приходится переоценивать: диалог не вполне равнозначен официальным конференциям, а результаты дискуссий не выливаются в резолюции и договоренности обязательного характера. На практике США и другие сильные игроки руководствуются и будут руководствоваться в проведении региональной политики прежде всего и в основном собственными интересами, учитывая пожелания более слабых стран тогда и в той мере, когда и в которой последние совпадают с первыми.

      При заданной малыми странами форме организации диалога они получают возможность излагать более сильным государствам свои общие политико-военные озабоченности в увязке с экономическими проблемами региона, оставаясь одновременно не связанными жесткими военно-политическими обязательствами перед США, как если бы они были членами некоего формального блока типа НАТО в Европе. Страны «среды», таким образом, избавляют себя от необходимости непосредственно апеллировать к помощи или вмешательству сильных держав. Однако при этом последние остаются постоянно приобщенными к обсуждению тревог малых стран, которые так или иначе плотно (контрастно) проецируются на собственные озабоченности и сомнения стран-лидеров и тем самым способствуют корректировке политики последних.

      Новый форум может утвердиться в качестве своего рода «совета раннего предупреждения» о региональных опасностях и, почти несомненно, имеет шанс достаточно существенно влиять на средне- и долгосрочное стратегическое планирование стран-лидеров. Если сколько-нибудь устойчивое общерегиональное представление об угрозе (угрозах) стабильности вообще когда-либо способно возникнуть среди стран АТР, в рамках Асеановского регионального форума оно сложится скорее, чем где-либо еще. Это замечание, как представляется, имеет смысл не только применительно к проблемам безопасности малых стран. Значение «китайского вопроса», по сути дела, хотя и не формально, остающегося едва ли не главным предметом формальных и неформальных обсуждений в столицах региона, выходит далеко за рамки озабоченностей государств АСЕАН или оттесненного от регионального политического диалога Тайваня. С точки зрения долгосрочных интересов России и достаточно проблематичного будущего ее отношений с КНР, участие в АРФ может оказаться важнейшим дипломатическим резервом и почти уникальной возможностью для поиска точек соприкосновения с тихоокеанскими странами в отношении к перспективам эволюции внешней политики Китая.

      Достаточно значимо появление АРФ и в общеполитическом смысле. Во-первых, впервые за послевоенные годы военно-стратегическая среда в АТР приобрела черты цельности: в диалоге участвуют как традиционно взаимно противостоявшие друг другу лидеры, так и малые государства - присоединившиеся и неприсоединившиеся. Во-вторых, эта среда стала более проницаемой - за исключением КНР (и КНДР) страны региона в целом снижают уровень секретности в вопросах военного строительства и постепенно развивают двусторонний и многосторонний диалог по вопросам национальных военных доктрин, оценки представлений об источниках реальных и потенциальных угроз и т.д.

      При этом фактически происходит «легализация» практикуемого странами АСЕАН с начала 70-х годов принципа мягкой выработки регионального консенсуса - сближение взглядов через постепенные, многократные обсуждения, в ходе которых если и не преодолеваются принципиальные разногласия, по крайней мере, возникает реальное представление о контурах зоны несовместимости интересов, если таковая возникает. Иначе можно сказать, что малые и средние страны убедили лидеров в приемлемости для них, если не всего набора конкретных условий регионального взаимодействия в вопросах безопасности, то, по крайней мере, его формы. И хотя, разумеется, стабильность отношений в Восточной Азии по-прежнему в основном зависит от взаимоотношений между крупными державами, малые государства, по сути дела, добились перехода в их руки инициативы в региональном диалоге по вопросам безопасности и тем самым сделали непропорционально большой (если оперировать традиционными критериями) шаг к повышению своей роли в региональном механизме политического и экономического регулирования - в той мере, конечно, как таковой вообще сложился на сегодняшний день в регионе.

      В том, что касается процедур обсуждений, способа и характера принимаемых в рамках АРФ решений, остается много неясностей. Для многих его участников непривычен и стиль работы форума - многократно апробированный странами АСЕАН, но чуждый дипломатии США, России, Китая, Австралии, Канады и даже, насколько можно судить, Вьетнама. Тем не менее, АРФ - это на сегодняшний день единственное учреждение в тихоокеанской Азии, которое имеет сколько-нибудь серьезные шансы вырасти в нечто вроде общерегиональной постоянно действующей конференции по вопросам безопасности; во всяком случае, это единственный политический диалог, участие в котором не вызывает автоматической реакции отторжения у явного большинства стран региона, сколь бы различны не были их устремления. Вероятно, во многом это связано с тем обстоятельством, что инициатива в проведении форума в самом деле исходила «снизу», со стороны стран «среды», которые таким образом зарезервировали за собой ряд потенциально ценных организационных преимуществ, но одновременно и нейтрализовали свои же комплексы и подозрения в отношении потенциальных поползновений более сильных держав навязать малым странам свою повестку дня и условия диалога.

      Если АРФ окажется жизнеспособным начинанием, может решиться и занимающий многих экспертов вопрос о соотношении двустороннего и многостороннего начал в региональной политике обеспечения стабильности: АРФ со временем получит шанс перерасти в аналог ОБСЕ - то есть организации преимущественно политического диалога и сотрудничества. А функции силовых опор этого диалога, по-видимому, будут сохранять имеющиеся и, не исключено, новые двусторонние союзы и военно-политические партнерства, которые, однако, вряд ли будут тяготеть к слиянию в единую организационно-силовую структуру (многосторонний блок).

      Уступая малым и средним странам инициативу в организации политико-военного диалога в регионе, США как один из основных лидеров региона одновременно стремятся, где это только возможно, ограничивать амбиции своих более слабых партнеров и не позволить им распространить своеобразное «право вето», которым фактически пользуются государства АСЕАН в вопросах установления процедур и повестки дня переговоров по вопросам безопасности, на другие аспекты регионального сотрудничества. На практике речь идет о стремлении американской дипломатии уравновесить потенциально многообещающую роль АРФ как органа политического взаимодействия опережающим развитием тихоокеанского экономического сотрудничества по линии АПЕК - Азиатско-тихоокеанского экономического совета (Asia-Pacific Economic Conference).

      Инициатором создания этой организации в 1989 г. выступила Австралия, которая с самого начала настойчиво заявляла, что новая организация должна быть построена так, чтобы в ней были надежно защищены интересы малых стран. Япония, которая первоначально выступила соавтором проекта вместе с Австралией, в дальнейшем перестала проявлять сколько-нибудь заметную активность в его пропаганде, по-видимому, как полагает исследовавший этот вопрос И.С.Целищев, опасаясь спровоцировать страхи АСЕАН в отношении ее и США «гегемонистских планов»⁴⁷.

      Повышенный интерес Вашингтона к АПЕК связан прежде всего с тем, что в этой организации страны АСЕАН лишены той массы явных преимуществ, которые они отстаивают в рамках АРФ, а Соединенные Штаты, соответственно, имеют лучшие шансы реализовать возможности, предоставляемые их экономическим могуществом. Понимая логику США, малые страны отнеслись в идеи АПЕК настороженно, опасаясь, что новая организация может стать конкурентом АСЕАН и ослабит их позиции в региональных делах, а принятие решений в АПЕК будет зависеть от старых индустриальных стран больше, чем от новых.

      Идя навстречу последним, США, Япония и Австралия согласились предоставить государствам АСЕАН ряд привилегий. Было решено, что при рассмотрении спорных вопросов наряду с шестью представителями от каждой из стран АСЕАН будет участвовать еще один представитель от АСЕАН в целом. Кроме того, было установлено, что каждая вторая конференция АПЕК будет проводиться в одной из асеановских столиц.

      Изначально в состав АПЕК, официально учрежденной в 1989 г., вошли 12 из 13 постоянных участников асеановских пост-министерских конференций («шестерка» АСЕАН, США, Канада, Япония, Южная Корея, Австралия, Новая Зеландия; не входит представитель ЕС), а также КНР, Гонконг и Тайвань (представители последнего не допускаются на совещания глав правительств).

      Россия и Индия членами АПЕК не являются, хотя эти две страны высказали желание к ней присоединиться. Решение вопроса о членстве России отчасти затруднено тем обстоятельством, что на участие в АПЕК помимо нее и Индии претендовало еще 10 государств, в том числе пять латиноамериканских. И хотя большинство членов АПЕК благожелательно отнеслось к инициативе Москвы, они стремились уклониться от выражения явного предпочтения просьбе России по сравнению с заявками других стран - тем более, что ряд стран АСЕАН, например, полагал, что участие Мексики в экономическом смысле важнее и перспективнее российского. Как бы то ни было, в 1993-1994 гг. в АПЕК были приняты Мексика, Папуа - Новая Гвинея и Чили, после чего было решено ввести на три года мораторий на вступление новых членов⁴⁸.

      Как организация АПЕК нацелена прежде всего на решение экономических вопросов (главным образом - либерализация торговли и устранение экономического протекционизма, поощрение взаимных инвестиций, научно-техническое сотрудничество, сотрудничество в сфере подготовки специалистов). Но ее работа так или иначе связана с проблемами обеспечения стабильности - такими, как зависимость экономического роста от уровня военных расходов и военно-технического прогресса, экология, транспортные сети и коммуникации, рационализация оборонной промышленности, размещение опасных материалов, борьба с пиратством и т.д.⁴⁹

      На сегодняшний день АПЕК является, по почти всеобщему признанию, самой эффективной региональной организацией в Восточной Азии, с дальнейшим повышением роли которой Соединенные Штаты и другие страны региона в первую очередь и связывают перспективу региональной экономической интеграции. Свидетельством резкого повышения ее роли в системе внешнеполитических приоритетов государств АТР стало проведение в ноябре 1993 г. в Сиэттле (США) первой ее конференции на высшем уровне, которая, к удивлению многих, постановила проводить ежегодно и встречи глав правительств стран-участниц- что является практикой, беспрецедентной в АТР. Некоторые наиболее оптимистичные обозреватели допускают, что в скором будущем АПЕК сможет задавать тон процессам либерализации торговли не только в региональном, но и в общемировом масштабе⁵⁰. Такие прогнозы во многом обусловлены эффективностью принципа «открытого регионализма», положенного в основу деятельности АПЕК, в соответствии с которым меры по либерализации внутрирегиональных экономических связей (например, снижение таможенных тарифов) распространяются и на государства, не входящие в объединение⁵¹.

      Возможно, показательно, что администрация президента США Б.Клинтона, по мнению экспертов, с конца 1993 г. стала делать все более явный акцент на идее формирования «ведомого Америкой тихоокеанского сообщества, построенного на свободе торговли и политическом сотрудничестве». Как отмечали обозреватели, глава Белого Дома «рассматривает регион не только как ключ к внешней политике, основанной на геоэкономике, но и с точки зрения возможности использовать рынки в интересах внутриполитической программы президента по оздоровлению американской экономики»⁵².

      Насколько можно судить, АПЕК частично или полностью вберет в себя функции многих из 15 ныне действующих формальных и неформальных организаций регионального сотрудничества, некоторые из которых существуют еще с 60-х годов. В частности, по всей видимости, одной из подгрупп азиатских членов АПЕК станет предлагавшийся ранее (в 1990 г.) Малайзией в качестве самостоятельной организации Восточно-азиатский экономический совет (East Asian Economic Caucus)⁵³, в который бы вошли шесть стан АСЕАН, Япония, Южная Корея, КНР, Тайвань, Гонконг, но не вошли бы США, Австралия и Канада - не говоря уже о России⁵⁴.

<<назад | далее>>

1. Региональные последствия трансформации мировой структуры
2. Отношения малых и средних стран региона с КНР
3. Современное состояние американских позиций в регионе