Раздел IV. УПЛОТНЕНИЕ ПРОСТРАНСТВА. СТАНОВЛЕНИЕ ПРОСТРАНСТВЕННОЙ СТРУКТУРЫ СТАБИЛЬНОСТИ (1991-1995 ГГ.)

Глава 8. ВОСТОЧНО-АЗИАТСКАЯ ПОДСИСТЕМА ПОСЛЕ РАСПАДА СССР

3. Современное состояние американских позиций в регионе

      Как отмечалось, середина 90-х годов характеризуется в регионе сочетанием двух тенденций: высокой динамикой стратегической ситуации и устойчивой «инерцией экономизма», под которой понимается сохранение приоритетности задач экономического развития перед наращиванием прочности военных позиций. Говоря иначе, с одной стороны, происходит быстрое изменение конфигурации региональных политико-военных вызовов, которое выражается в ослаблении страхов перед Россией в сочетании с сомнениями в намерениях КНР. С другой - малые и средние страны, по-прежнему настроенные на опережающее экономическое саморазвитие и хозяйственное сотрудничество, воспринимают меры по наращиванию оборонных усилий как сугубо вынужденные.

      В этих условиях старая, сложившаяся в годы советско-американской, американо-китайской и советско-китайской конфронтаций система связей, обеспечивающая военное присутствие США в регионе, остается едва ли не основным консервирующим элементом региональной структуры. Ее основными элементами по-прежнему являются двусторонние союзы США с Японией, Южной Кореей и Филиппинами, стратегическое партнерство с Таиландом на базе известного коммюнике 1962 г., закон США 1979 г. об отношениях с Тайванем (Taiwan Relations Act), а также американо-австралийское военно-политическое партнерство, изначально основанное на договоре об образовании АНЗЮС, в рамках которого не преодолен кризис трехстороннего сотрудничества (США-Австралия-Новая Зеландия). Теоретически резервом стратегического сотрудничества может являться, как говорилось ранее, и Манильский пакт, если, конечно, когда-нибудь будет принято решение о возобновлении его деятельности.

      Явных признаков эрозии этой основы нет. Но нет и ясности в том, насколько эффективной может быть система американского присутствия в Восточной Азии в обстановке, когда стратегическая ситуация в регионе действительно изменилась, а структурные основы американской политики в основном остались прежними.

Гипотеза «необиполярности» и американские интересы

      Как представляется, задачи американской политики в том, что касается защиты интересов безопасности в АТР, сводятся к сдерживанию в этой части мира экспансии любой державы, будь то Китай, Россия - в случае восстановления ее возможностей - или Япония, окажись она вне рамок союза с Вашингтоном. США заинтересованы в консервировании нынешнего регионального статус-кво, поскольку он является для них исключительно благоприятным: впервые за долгие десятилетия в этой части мира нет военно-политических соперников, способных реально угрожать или даже всерьез конкурировать с американским преобладанием.

      Множество более или менее алармистских публикаций о «китайском вызове» или возможности поворота Японии к самостоятельной силовой игре не могут заслонить того обстоятельства, что за первую половину 90-х годов Соединенные Штаты фактически стали «невольным гегемоном» азиатско-тихоокеанского района в военно-политическом отношении. Своеобразие ситуации при этом состояло в том, что господствующее положение оказалось не столько результатом наращивания военно-политических усилий, сколько следствием неспособности (возможно, временной) потенциальных соперников Вашингтона реально уравновесить американское могущество.

      Очевидно при этом, что «невольный гегемонизм» США отличается от, так сказать, классического, как минимум, в том, что они - по контрасту с Россией после Венского конгресса или Францией при Наполеоне III - не озабочены расширением сферы своего прямого контроля в регионе под влиянием «комплекса реванша» за потери прежних лет. Скорее, напротив, экономя на военных расходах, Вашингтон стремится избежать необходимости проводить энергичный военно-политический курс, пытаясь закрепить позиции в регионе через дипломатическую активность, распределение среди партнеров части своих прежних стратегических обязательств, а также использование регионального экономического сотрудничества для нейтрализации или сдерживания потенциальных антиамериканских устремлений местных стран - прежде всего КНР.

      Ничто из сказанного не означает, что Соединенные Штаты согласились или обнаруживают признаки готовности в обозримой перспективе согласиться с отказом от принципа обеспечения своего силового превосходства в азиатско-тихоокеанском районе. Этот принцип, насколько можно судить, остается для американской политики основополагающим. Однако он, по-видимому, перестал быть самодостаточным. Силовое преобладание начинает рассматриваться Вашингтоном в более обширном контексте - как одно из важнейших, но не самое главное и не самое рациональное средство обеспечения американских интересов.

      Как показывает многолетняя практика, резко возросшие за 80-е и 90-е годы экономические интересы США в Восточной Азии достаточно надежно обеспечиваются в целом высокой конкурентоспособностью американского бизнеса по отношению к японскому, южнокорейскому, тайваньскому и западноевропейскому. Военная сила в этих условиях необходима, скорее, как гарантия против гипотетических угроз со стороны региональных «дебютантов» - КНР, а может быть, в перспективе и России - для выгодной Соединенным Штатам системы свободной экономической конкуренции, медленно, но неуклонно развивающейся в мощный азиатско-тихоокеанский интеграционный комплекс.

      «Макро-смысл», который угадывается в региональной политике США, по сути дела, состоит в стремлении активизировать тихоокеанский театр своей экономической активности таким образом, чтобы сомкнуть, если удастся, североамериканскую и азиатско-тихоокеанскую сферы хозяйственного сотрудничества в сквозную гигантскую оболочку повышенной экономической проницаемости для американских интересов. Такая оболочка была бы способна стать «тыловой» опорной структурой для США в конкуренции с западноевропейским интеграционным центром, который с неменьшим старанием, но с меньшим успехом пытается выстроить для себя аналогичную «тыловую» конструкцию для более успешного экономического противостояния США посредством «втягивания» в себя стран Центральной и Восточной Европы. На руинах прежней, военно-силовой, биполярности в международной системе, возможно, начинают формироваться предпосылки биполярности новой - на этот раз складывающейся по геоэкономическому принципу. Эта новая структура, однако, если ей суждено будет возникнуть, точнее, ее формирование может быть связано с дестабилизацией региональных отношений.

      В самом деле, движущей силой реструктуризации, по-видимому, выступают и будут выступать экономико-политические мотивации - стремление к хозяйственной интеграции, интеграционные тенденции. Очевидно, новыми глобальными полюсами могут быть два крупных ареала - европейский, расширенный, возможно, до границ бывшего СССР, с одной стороны, и тихоокеанский, с другой. Однако, оба эти ареала не смогут вместить в себя все страны мира и даже все государства Евразии. Внешние контуры обеих зон будут, скорее всего, определяться тем, какие именно территории окажутся способными включиться в одну из них. Но может оказаться, что какие-то части мира не войдут ни в одну.

      Судя по тому, как волны интеграции распространяются сегодня - а в Восточной Азии они ограничены только прибрежно-островным поясом - можно предположить, что огромное континентальное пространство Восточной Евразии, обрамленное материковым Китаем, Россией, Индией и странами Среднего Востока может оказаться «невостребованным», то есть неспособным интегрироваться ни в один из геоэкономических полюсов. Дело усугубляется тем, что границы геоэкономических полюсов не обязательно будут совпадать с государственными границами. Естественные геоэкономические тяготения, вступая в противоречие с территориальной целостностью государств, могут повлечь серьезные испытания на выживаемость.

      В Северной Америке «микро-срез» этой потенциально серьезнейшей с позиций государственного суверенитета проблемы представляет собой экономически заданный сепаратизм западных канадских провинций, отражавший их «вертикальные» экономические тяготения к северо-западным штатам США в ущерб «горизонтальным» связям с восточными частями самой Канады¹. Применительно к Восточной Азии проблематика естественных экономических зон в последние годы разрабатывалась целым рядом специалистов, тон среди которых, кажется, и на этот раз задал Р.Скалапино².

      Вопрос о трансграничных геоэкономических тяготениях в Восточной Азии затрагивает ряд стран - в том числе Россию, Китай, Вьетнам и др. По-видимому, во всех случаях он сопряжен с потенциальным напряжением как на национально-государственном, так и на межгосударственном уровнях. Однако общерегиональные последствия такого рода напряженности, как и вероятность самого ее роста до неприемлемого уровня в отдельных странах, могут быть не одинаковыми.

      Скажем, очевидно, что неустойчивость России может иметь для региональной стабильности фатальные последствия, как минимум, по двум причинам. Во-первых, в свете необходимости сохранять эффективный контроль над стратегическим ядерным оружием дислоцированных на Тихом океане российских подводных лодок. Во-вторых, с учетом того обстоятельства, что разрушение России почти автоматически дало бы колоссальное приращение возможностей Китая, который оказался бы в наилучшем по сравнению с любой другой страной мира положении для того, чтобы подчинить своему влиянию заведомо слабое государственное образование, которое могло бы возникнуть на российской дальневосточной периферии.

      Представляется, что серьезным источником напряженности может оказаться и сопряженная с региональной интеграцией внутренняя межрайонная экономическая и связанная с ней политико-психологическая дифференциация в Китае, способная стать дестабилизирующей силой, возможно, более опасной, чем даже гипотетическое нарастание наступательности во внешней политике КНР в результате неблагоприятного развития кадровой ситуации в китайском руководстве в период «после Дэна». Этот процесс будет, по-видимому, и наиболее сложным для регулирования, поскольку разнонаправленность тяготений будет обостряться по мере интенсификации экономического развития прибрежной зоны страны, а само развитие этой зоны остается локомотивом экономического роста и в этом смысле - национальным приоритетом КНР.

      Сложность выбора оптимальной линии для США определяется тем обстоятельством, что американская стратегия исходит из наличия в регионе потенциально сильных соперников, которых необходимо сдерживать, в то время как источником дестабилизации в среднесрочной перспективе может оказаться их «обвальное ослабление». Препятствование усилению Китая и даже его ослабление отвечает интересам США в такой же мере, как им отвечает нынешние отступление России от активной региональной роли, на которую претендовал Советский Союз. Однако Соединенные Штаты желали бы медленного, так сказать, контролируемого вымывания факторов российского и китайского вызовов из региональной структуры; ослабления или хотя бы видоизменения лидерских амбиций Китая и России, аналогичного тому, что претерпели японские; мирной и необратимой эволюции российской и китайской политических систем в сторону либерализации, протекающей параллельно с «увязанием» КНР и Российской Федерации в выгодном им обеим региональном экономическом сотрудничестве; превращения Китая и России, наряду с Японией, а также взаимно скоординированной подгруппой малых стран, в неотъемлемые компоненты региональной среды, роль «демократического» (то есть разумно самоограничивающегося или ограниченного необходимостью считаться с другими странами) лидера которой Соединенные Штаты, несомненно, хотели бы оставить все-таки за собой.

      Сообразно тому, и практическая политика США в существенной мере ориентирована, во-первых, на сохранение возможности, в том числе контр-силовой, предупредить развитие Китая и/или России в направлении, противоположном желанному - то есть в сторону приобретения способности к традиционному лидерскому соперничеству с США с позиции равных или примерно равных; во-вторых, на разработку новой концепции лидерства таким образом, чтобы не ставя под вопрос свое преобладание в регионе, обеспечить ему максимальную политическую, психологическую и иную совместимость с возрастающими самооценками Японии и малых и средних стран региона, равно как и с собственным стремлением к рационализации военных затрат.

Пределы модернизации партнерства с Японией и Южной Кореей

      К модернизации отношений с Токио американскую администрацию понуждает ряд обстоятельств. Прежде всего - не ослабевающее с конца 80-х годов давление со стороны конгресса и общественного мнения США, требующих возложить на Японию гораздо более значительную, чем сегодня, долю финансового бремени по обеспечению американского военного присутствия в АТР и выполнению в рамках стратегической системы США тех, в основном вспомогательных, функций, которые ей делегируются или могут быть делегированы в будущем. Экономическим основанием для таких требований служит ссылка на огромные возможности Японии как второй экономической державы мира, психологическим - убежденность (далеко не всегда обоснованная³) в том, что Япония несправедливо пользуется имеющейся у нее благодаря американским гарантиям возможностью экономить на военных расходах в ущерб американским экономическим интересам в то время, как США из-за непомерного военного бремени вынуждены перенапрягать свое национальное хозяйство. Особенно сильно эмоциональный фон японо-американских отношений «перегревают» экономические успехи Токио на фоне менее впечатляющих темпов роста экономического могущества США.

      Американцев раздражает ставшее заметным японское экономическое присутствие в Соединенных Штатах, бьющее в глаза расточительство японских «нуворишей», скупающих недвижимость в крупных американских городах (Нью-Йорке, Сан-Франциско) и на престижных курортах (Гавайи). Газеты не устают напоминать читателям о том, что токийская фондовая биржа перехватила первенство у нью-йоркской. Постоянным рефреном публикаций остается указание на то, что Япония слишком много продает и слишком мало покупает (в самом деле, ежегодно японские фирмы покупают за рубежом товаров на сумму, составляющую 3,1% ВНП страны, в то время как средний показатель для государств «группы семи» - 7,4%). В результате Япония постоянно имеет огромное положительное сальдо внешней торговли, составившее в 1993 г. 130 млрд. долл., из которых 50 млрд. пришлось на торговлю с США. Не прекращаются упреки в закрытости японского рынка и скрытом протекционизме внешнеторговой политики Токио. Возмущаются и невероятной сложностью проникновения в японскую экономическую сферу иностранных инвесторов: до сих пор иностранные инвестиции в Японии остаются на уровне 0,7% при показателе 28,6% для США и 38,5% для стран Западной Европы⁴.

      Вместе с тем, понуждая Токио к принятию большей доли ответственности, США считаются с реальностью: Япония, которую американские средства массовой информации упрекают в «безбилетном проезде» за счет американских стратегических гарантий, на самом деле тратит около 5 млрд. долл. ежегодно только для оплаты содержания американских баз на своей территории⁵. Не так удивительно, что японская сторона считает американские упреки несправедливыми и возрастающая часть японского истеблишмента начинает полагать, что, став крупнейшим финансовым спонсором американской стратегической системы в АТР, Япония не может до бесконечности оставаться «политическим карликом», лишенным права голоса в ключевых военно-политических вопросах региональной обстановки. И хотя мало кто в Японии решается открыто называть анахронизмом японскую конституцию, зафиксировавшую отказ Токио от силы как средства решения международных споров, вопрос о пересмотре подходов к обеспечению национальной безопасности страны, что так или иначе неизбежно подразумевает ревизию договора безопасности с США, в 90-х годах звучит в публикациях и политических дебатах несравненно чаще, чем даже в 80-х.

      Настроения в пользу пересмотра отношений во многом связаны и с изменением роли России в региональной политике. Исторически японо-американский союз складывался как рассчитанный одновременно на противодействие Советскому Союзу и Китаю, сплоченным, как считалось, в единый фронт на базе советско-китайского союзного договора 1950 г., а также любой иной потенциальной угрозе для Японии, которая могла бы исходить, как имелось в виду, со стороны одного из коммунистических государств региона - например, со стороны КНДР в случае развязывания нового конфликта в Корее.

      В дальнейшем направленность союза менялась. Антикитайский его компонент стал вымываться по мере американо-китайской и японо-китайской нормализаций в 70-х годах. В итоге к середине 80-х годов главными гипотетическими противниками США и Японии остались, по сути дела, СССР и КНДР. Затем улучшение советско-американских отношений в годы «перестройки» и, в особенности, распад Советского Союза нанесли еще более основательный удар по союзу Вашингтона и Токио, поскольку устранение советской угрозы подорвало прежнюю психологическую основу американо-японского стратегического партнерства. Потребовалось найти новое обоснование необходимости его сохранения - если не в принципе, то во всяком случае в той форме, в какой оно существовало в последние десятилетия.

      Сколько бы американские и японские политики не говорили о своем позитивном отношении к изменениям в России, исчезновение «опасности с севера» во многом лишило убедительности устойчивую систему негласных политических и экономических увязок, которые существовали в американо-японских двусторонних отношениях⁶. Американская сторона стала обвинять Токио в экономической экспансии на рынки США еще с 70-х годов, эта критика достигла пика в конце 80-х и 90-х годах. Как отмечалось, упреки в адрес Японии обычно идут со стороны конгресса и средств массовой информации, в то время как администрация, особенно министерство обороны и государственный департамент, стремятся приглушить их и не допустить осложнения межгосударственных отношений. При этом сторонники примирительного подхода к Токио привыкли ссылаться на необходимость проявлять терпимость к Японии как к важнейшему стратегическому партнеру США в противостоянии с Советским Союзом.

      Для японской стороны, которая тоже обычно стремилась подчеркнуть свои опасения в отношении СССР и размеры «опасности с севера» с целью оттенить собственное значение для американской конфронтационной стратегии, это тезис был одним из наиболее удобных средств убедить американских партнеров быть снисходительнее к деятельности японских компаний в США, тем более что, строго говоря, Соединенные Штаты в конечном счете от нее выигрывали. Как бы то ни было, «советская угроза» служила средством частично отвлечь внимание американского общественного мнения от критики тех проявлений экономической активности Японии, которые оно находило несправедливыми.

      Сегодня на фоне слабости России увязка стратегической значимости партнерства с Японией с необходимой терпимостью к японскому экономическому проникновению перестала казаться убедительной в глазах американского истеблишмента, значительная часть которого стремится сосредоточиться на внутренних проблемах США, прежде всего экономических, скептически относится к сохранению американских обязательств за рубежом в прежнем объеме. Соответственно давление на Токио возрастает, шансы японской стороны убедить Вашингтон быть терпимее к внешнеторговой практике Японии сокращаются.

      Пожалуй, любопытно в этой связи мнение китайского исследователя Ли Цзинцзы, который, конечно, несколько сгущая краски, пишет: «Япония вступила в соперничество с США за лидерство в АТР. В каком-то смысле Япония после холодной войны переняла у Советского Союза ту роль, которую во время холодной войны играл он сам. На место прежних советско-американских отношений пришли отношения японо-американские. Несомненно, характер тех и других не одинаков. Советско-американские были отношениями между врагами, японо-американские - одновременно отношения и противников-конкурентов, и сотрудников-партнеров»⁷.

      Видя бессмысленность попыток реанимировать старую формулу взаимоотношений, представители японской элиты, в свою очередь, тоже начинают испытывать скептицизм в отношении преимуществ сохранения стратегических отношений с США в неизменном виде. В рассуждениях японской стороны появляются новые акценты: конечно, когда-то практика партнерства позволяла Японии экономить на военных расходах и высвобождать средства, остро необходимые для экономической поддержки японской промышленности и прорыва на преимущественные позиции в международном разделении труда; вместе с тем, полная зависимость от американских стратегических гарантий в какой-то мере травмировала японское национальное сознание. Сегодня Япония стала богатой страной, роль экономии на оборонных затратах стала для нее меньше, зато существенно выросла самооценка, сознание своей готовности к выполнению более заметной и менее зависимой от США международной роли. Соответственно, возросли сомнения в оправданности отказа от военной силы, хотя бы как атрибута международного статуса великой державы, добиваться которого у Японии есть основания. Возникает ситуация, когда по обе стороны океана нарастает неудовлетворенность, которая может быть предпосылкой более или менее серьезной модернизации системы партнерства.

      Сложность, однако, состоит в том, что ни США, ни большая часть стран региона не хотели бы ее проведения в слишком радикальной форме. Как отмечают Алан Ромберг и Вильям Кроу, «хотя торговля с Японией и, особенно, японские инвестиции всюду желанны, многих смущает вероятность установления в регионе японского преобладания. Даже японское экономическое присутствие может стать поводом для подозрений, если будет складываться впечатление, что США решили предоставить Японии свободу рук в экономической сфере»⁸.

      Практически все государства Восточной Азии - от России и Китая до Южной Кореи и Брунея - рассматривают японо-американский союз как средство предотвращения развития Японии по пути трансформации в мощную военную державу. При этом многие зарубежные обозреватели полагают, что даже имеющиеся формы американского контроля над военной политикой Токио не достаточно надежны, чтобы в полной мере исключить появление не связанной в военном отношении Японии⁹.

      Японские военные расходы остаются на довольно низком уровне относительно размеров ВНП страны, не превышая с 1991 г. 0,95% его величины¹⁰. Однако по абсолютным размерам военных затрат - 35,94 млрд. долл. (на 1992 г.) - Япония входила в шестерку стран мира с самым большим оборонным бюджетом, уступая только США, Франции, Германии, Великобритании и России (39,68 млрд. долл.)¹¹. Американские эксперты признают, что «японская угроза» объективно выступает фактором нестабильности в азиатско-тихоокеанском районе уже только потому, что независимо от реальной мощи японских «сил самообороны» и их приспособленности для наступательных боевых действий «все соседи Японии, к сожалению, в той или иной степени озабочены потенциалом военной опасности со стороны Токио»¹².

      При этом большинство специалистов избегает безосновательно обвинять Японию в экспансионистских амбициях. В расчет принимаются ее собственные естественные озабоченности, среди которых, например, британский ученый Р.Купер в первую очередь называет связанную с возможностью «движения событий в Китае в неблагоприятном направлении». Если бы такой сценарий в самом деле стал осуществляться, полагает автор, японскому правительству просто пришлось бы «прибегнуть к защитной модернизации» своей военной политики¹³.

      Возможно, нет ничего удивительного в том, что несколько ободряюще звучащий для поборников «сильной Японии» вывод, приведенный выше, сошел с экрана компьютера, принадлежащего именно британскому эксперту. Судя по доступным нам публикациям, американские коллеги Р.Купера предпочитают выражаться по поводу перспектив наращивания японской военной мощи осторожнее.

      Но в самом деле необычно, что ее благожелательные оценки могут звучать и со стороны Австралии - страны, подобно США, познавшей на практике ударную силу японской военной машины в годы второй мировой войны. И все же факт: Джеймс Ричардсон, профессор Австралийского национального университета, анализируя в одной из своих работ тему военных озабоченностей Токио в контексте необходимости укреплять международный режим нераспространения ядерного оружия, продвинулся к почти революционному для западной стратегической мысли выводу. Он заключил, что с учетом прочности демократической традиции в японской политике, даже если бы Япония в самом деле стала ядерной державой, «считать это подрывом режима нераспространения не было бы необходимости»¹⁴.

      По всей видимости, радикализм австралийского коллеги пока не типичен. Но он отражает широту разброса мнений, которые существуют в мире по поводу будущего военной политики Токио и японо-американского стратегического партнерства. Расходясь в оценках и выводах, политологи многих стран в целом так или иначе фиксируют то, что, рискнув, можно было бы назвать моральным устареванием союза Японии и США в той форме, как он развивался в первые сорок пять лет своего существования. Нравится это или нет, есть основания ожидать, что ревизия двусторонних военно-политических отношений последует, и, избегая опасной поспешности в практических действиях, надо все же обдумывать возможности для канализации процесса модернизации в русло умеренных изменений, которые позволили бы Японии играть искомую ей более заметную мирополитическую роль, оставаясь одновременно «плотно» включенной в систему достаточно конкретных и прочных международных обязательств. Стоит согласиться с мнением Т.Уилборна: «Соединенным Штатам важно поддерживать любые предложения, которые, хочется верить, могут последовать от стран Северо-Восточной Азии для создания региональных структур, в рамках которых стратегические функции Японии удалось бы легализовать и одновременно ограничить»¹⁵.

      Появление китайского вызова, потенциально тревожное для Японии так же, как и для США, по всей видимости, может отчасти обеспечить обеим державам тот синтезирующий стратегический интерес, вымывание которого вслед за распадом СССР подорвало моральную готовность Токио и Вашингтона крепить их стратегическое партнерство, не взирая на экономические трения. Во всяком случае, по мнению весьма квалифицированных обозревателей из Японского общества в Нью-Йорке, способность КНР подорвать устойчивость восточно-азиатской структуры «столь очевидна, что на практике для США и Японии вопрос состоит только в том, примут ли они этот вызов вместе или порознь»¹⁶.

      Подобно тому как Китай способен оказаться фактором, облегчающим приспособление японо-американского союза к новым международным условиям после исчезновения советской угрозы, внешнеполитический курс КНДР и ее стремление к обладанию ядерным оружием являются силой, придающей устойчивость стратегическому партнерству Вашингтона с Южной Кореей.

      На протяжении пяти десятилетий США заботились о повышении способности Сеула вооруженным путем противостоять преобладающему в количественном выражении давлению сухопутных сил и обычных вооружений КНДР. Параллельно США пытались воздействовать на авторитарные правительства страны с целью убедить их провести экономические преобразования и умеренные либеральные реформы для создания в стране гражданского общества и перехода к демократической системе управления.

      В результате этих усилий в Южной Корее к 90-м годам было создано более или менее устойчивое гражданское правительство, а также механизм легитимной передачи власти на основе результатов демократических выборов. Обществу удается предохранять себя от крупных социальных взрывов и поддерживать приемлемый баланс в отношениях между политически активной частью гражданского населения и сохраняющими достаточно большое влияние военными. Главный итог прошедших десятилетий видится в возникновении в стране стабильной социально-политической структуры, отсутствие которой было одним из основных источников потрясений на полуострове в 40-е - 70-е годы.

      В настоящее время нестабильность в Корее в основном связана с положением в КНДР. Смерть 8 июля 1994 г. Ким Ир Сена, почти 50 лет железной рукой сдерживавшего естественные устремления северокорейцев к более благополучной и свободной жизни, и переход власти к его сыну Ким Чен Иру, как представляется, могут стать предпосылкой достаточно серьезных изменений на Севере. Начавшаяся смена поколений в высшем руководстве партии и государства неизбежно будет сопряжена с разработкой более или менее консервативной программы преобразований северокорейского общества ради преодоления тяжелого экономического кризиса, в котором оно находится. От темпов, направленности и успеха этих преобразований может в решающей степени зависеть то, удастся ли в ближайшие годы сохранить на полуострове де факто существующую «конфронтационную стабильность в миниатюре».

      Ключевыми для анализа ситуации являются вопросы о том, устоит ли режим КНДР (под руководством Ким Чен Ира или другого партийного руководителя) или он падет, открыв путь к стихийному объединению обеих частей страны. Сообразно тому, внешним державам, включая США, Китай и Россию, предстоит решить: к чему стремиться, в каком случае региональная стабильность пострадает больше - при резком скачке к объединению или же в случае сохранения нынешнего режима на Севере при условии его постепенной эволюции по пути умеренно-консервативного самореформирования, например, в духе начального этапа китайских реформ.

      В последние десятилетия политика США и правительств Южной Кореи, вопреки мнению южнокорейских прагматиков и либералов, была направлена на дестабилизацию КНДР. Конечно, северокорейская сторона давала основания для недоверия к ее политике. Но постоянное давление на Пхеньян при помощи систематического военного устрашения, изоляции КНДР в международных отношениях, нагнетания страхов вокруг возможной ядерной угрозы со стороны Северной Кореи было контрпродуктивным. При дряхлости Ким Ир Сена и его возрастной интеллектуальной ригидности оно только повышало вероятность непредсказуемого. Психология «осажденной крепости», развившаяся в КНДР, имела своей оборотной стороной «синдром вылазки» - желание упреждающим ударом устранить угрозу постоянно ожидаемого нападения с юга. Вряд ли конфликт 1993-1994 гг. вокруг ядерной программы КНДР можно корректно проанализировать в отрыве от этого политико-психологического фона и специфики личных мотиваций северокорейского вождя, лучший анализ которых дан в новейшей публикации в США молодого российского специалиста Александра Мансурова, выделяющейся среди десятков статей о северокорейской внешней политике свежестью интерпретаций и реализмом суждений¹⁷.

      По данным южнокорейских экспертов, КНДР намеревалась приступить к разработке атомной бомбы еще в июне 1955 г. и обращалась с соответствующей просьбой о содействии к СССР¹⁸. Соглашение о сотрудничестве в мирном использовании атомной энергии между Москвой и Пхеньяном было подписано в том же году. В 1959 г. в его развитие была достигнута договоренность о поставке в КНДР первого экспериментального реактора мощностью 2-4 МВт, который в самом деле был смонтирован в 1965 г. и еще через год приступил к работе, сразу же будучи поставленным под контроль МАГАТЭ. В 1974 г. КНДР официально вступила в эту организацию, но не заключила с ней соглашения о проведении регулярных инспекций.

      Одновременно северокорейские специалисты, подготовленные в советских вузах, вернулись на родину, где их силами стала осуществляться отдельная программа создания собственного северокорейского реактора, а затем и предприятия для проведения полного цикла переработки атомного топлива (завод по обогащению, центр по переработке отработанного топлива с целью извлечения из него плутония). В 1985 г. КНДР присоединилась в Договору о нераспространении ядерного оружия, а через год, в 1986 г., в строй был сдан первый собственный северокорейский реактор, оказавшийся вне контроля МАГАТЭ ввиду того, что соглашение с этой организацией все еще не было заключено Пхеньяном. Из переработанного этим реактором топлива, по мнению экспертов, между 1989 и 1991 г. и было извлечено некоторое количество плутония, который КНДР могла использовать в военных целях. С середины 80-х годов в стране началось строительство двух новых, более мощных реакторов - на 150 и на 200 МВт.

      Стратегически с 50-х годов Пхеньян сделал ставку на создание мощных обычных вооруженных сил, по основным вооружениям соотношение на полуострове оставалось на протяжении многих лет в пользу Севера. Однако с годами положение стало меняться. Экономический расцвет Южной Кореи позволил ей стабильно наращивать военный бюджет и повышать боеготовность своей армии. В КНДР кризисное состояние хозяйства парализовало способность Пхеньяна обеспечивать соответствующий прирост своих силовых возможностей. Теперь уже Север сосредоточился на ядерной программе, пытаясь компенсировать свое отставание от Юга по обычным вооружениям¹⁹.

      Вместе с тем, правительство КНДР было в курсе того, что Южная Корея в 70-х годах весьма активно работала над программой создания собственного ядерного оружия, которое, как, по мнению А.Мансурова, полагал Ким Ир Сен, до того было, так сказать, по негласному взаимопониманию противостоящих сторон исключено из конфронтации между Севером и Югом. К тому времени Пхеньян уже имел основания сомневаться в действенности ядерных гарантий СССР, который, по крайней мере, дважды - во время Тайваньского кризиса 1958 г. и Карибского кризиса 1962 г. - демонстрировал свое нежелание вступать в общий конфликт с США из-за своих периферийных союзников. В этой ситуации и было принято политическое решение о форсировании ядерной программы северян.

      Ситуация не стала лучше после того, как в самом конце 70-х годов США вынудили южнокорейское правительство Пак Чжон Хи отказаться от программы создания собственной атомной бомбы, взамен разместив на территории Южной Кореи американское ядерное оружие. В дополнение для устрашения КНДР было также решено с 1977 г. ежегодно проводить крупномасштабные американо-южнокорейские учения «Тим спирит», которые были сразу же расценены северокорейскими специалистами как наступательные по своему характеру, что только усилило подозрения Пхеньяна.

      Пытаясь предупредить встречную эскалацию гонки вооружений, в сентябре 1991 г. президент США Джордж Буш заявил о намерении вывести с территории Южной Кореи все американское ядерное оружие наземного базирования. Через несколько месяцев после этого, 13 декабря 1991 г., КНДР и Республика Корея подписали Соглашение о примирении, ненападении, обмене и сотрудничестве, в соответствии с которым они обязались уважать политические системы друг друга и открыть постоянно действующие миссии связи в обеих столицах. Соединенные Штаты приветствовали этот шаг, но выразили свою обеспокоенность по поводу отсутствия в соглашении указания на конкретные меры для предупреждения ядерной гонки на Корейском полуострове. С учетом мнения Вашингтона 30 декабря 1991 г. КНДР и Южная Корея подписали специальную Декларацию о безъядерной зоне в Корее и договорились о проведении взаимных инспекций ядерных объектов в обеих ее частях. В январе 1992 г. КНДР также подписала соглашение о гарантиях с МАГАТЭ, в соответствии с которым на ее территории была проведена первая международная инспекция.

      Однако в ходе этой инспекции был получен материал, который дал основания для сомнений в мирном характере северокорейской ядерной программы. Международные эксперты попытались провести дополнительные исследования и проверки на ряде других северокорейских объектов. В этом им было отказано. Вслед за тем Пхеньян отказался разрешить и инспекцию южнокорейской стороны, запрос о проведении которой Сеул сделал в соответствии с Декларацией о создании безъядерной зоны. В результате, к июню 1992 г. возник тупик: международная общественность широко обсуждала вопрос о стремлении КНДР к обладанию ядерным оружием, а Пхеньян упорно отказывался допустить в страну инспекторов, чтобы развеять подозрения. Одновременно США и Южная Корея пытались продолжить тактику военного устрашения Севера. В частности, были возобновлены традиционно сильно беспокоящие КНДР американо-южнокорейские военные маневры «Тим спирит». Реагируя на их проведение, в апреле 1993 г. Пхеньян заявил о своем выходе из Договора о нераспространении ядерного оружия.

      В июне 1993 г. в Женеве США и КНДР впервые приступили к обсуждению ядерного вопроса. Им удалось достигнуть договоренности, в соответствии с которой Северная Корея заявила о замораживании своего решения о выходе из Договора о нераспространении, в ответ администрация США обязалась не применять против КНДР ядерного оружия и не угрожать его применением.

      В феврале 1994 г. Пхеньян разрешил провести на своей территории еще одну инспекцию МАГАТЭ. Но эта инспекция была сочтена экспертами недостаточной, а разрешить провести дополнительные северокорейская сторона снова отказалась. Весной 1994 г. вопреки крайне бурным протестам Пхеньяна вновь были проведены маневры «Тим спирит». В ответ КНДР прервала американо-северокорейский диалог в Женеве.

      Дело дошло до того, что весной и летом 1994 г. в печать стали поступать сообщения о том, что администрация Б.Клинтона рассматривает вопрос о нанесении упреждающих ударов по ядерным объектам КНДР. Параллельно весной 1994 г. США поставили Южной Корее ракеты «Пэтриот», предназначенные для отражения возможных атак со стороны Севера. В Сеуле жители раскупали лапшу и консервы и делали запасы в бомбоубежищах. По мнению экспертов, события приобретали драматический оборот, когда бывший президент США Джимми Картер по согласованию с администрацией отправился в КНДР, где он в течение трех дней вел напряженные переговоры непосредственно с Ким Ир Сеном, убедив его в конце концов продолжить официальные обсуждения с США. Опасный момент был пройден, напряженность перестала возрастать, а затем смерть Ким Ир Сена даже разрядила обстановку.

      После двух туров возобновившихся американо-северокорейских переговоров в Женеве в августе и октябре 1994 г. был достигнут компромисс, в соответствии с которым КНДР обязалась заморозить строительство двух почти готовых графитовых реакторов с тем, чтобы в дальнейшем их демонтировать и воздержаться от переработки 8 тыс. т отработанного топлива, из которого может быть извлечен оружейный плутоний, а Соединенные Штаты обещали оказать Пхеньяну содействие в сооружении двух легководных реакторов, работающих на топливе с коэффициентом обогащения ниже того, что необходим для производства ядерного оружия. Фактически США окажут КНДР содействие в получении помощи на сумму около 8 млрд. долл., бoльшая часть которой поступит из Японии и Южной Кореи. Одновременно США обязались не применять против КНДР ядерного оружия и согласились на открытие в Вашингтоне и Пхеньяне миссий связи²⁰.

      Новая ситуация на Севере, повышающая вероятность объединения обеих частей страны, вынуждает США во многом по-новому оценивать перспективы своего присутствия в Корее. В случае лавинообразного развития событий объединительная волна может полностью разрушить структуру внешних отношений обоих корейских государств и поставит под сомнение будущее американо-южнокорейского альянса. Какой станет внешняя политика единой Кореи, в которой относительно благополучное, образованное и привыкшее к зависимости от США население будет составлять только половину общего числа избирателей?

      Сегодня большинство южнокорейских аналитиков сходится на том, что идеологией будущего единого корейского государства будет национализм. Типично в этом смысле рассуждение молодого южнокорейского аналитика: «Несмотря на тенденции к интернационализации, современная эпоха может быть определена как эпоха национализма. Следовательно, необходимо, чтобы объединенное государство строилось на национализме». По мысли автора, это должен быть «открытый национализм», то есть национализм, совместимый с взаимозависимостью мира, региональной интеграцией и интернационализацией под эгидой международного сотрудничества и всеобщего мира²¹. Такая картина кажется слишком гармоничной, чтобы быть убедительной. На практике будет не так-то просто обеспечить преобладание в единой Корее умеренно-либеральной идеологии хотя бы потому, что средние слои, тяготеющие к ней, не смогут образовать сколько-нибудь устойчивого большинства. В той же мере, как корейский национализм может развиться в радикальной форме - в которой он 50 лет культивируется на Севере, - единая Корея может оказаться гораздо более антиамериканской, чем Южная, хотя, вероятно, и не столь антиамериканской, как КНДР.

      Не ясно, какими могут оказаться отношения объединенной Кореи с другим союзником США - Японией. Токио и Сеул последние тридцать лет, конечно, соединяло американское влияние и общая неприязнь к коммунизму. Но в случае объединения японской стороне, возможно, во многом придется заново проходить трудный путь преодоления исторических предубеждений, подогреваемых не решенным территориальным спором и вопросом о негласном ущемлении прав полумиллионного корейского меньшинства в Японии.

      Наконец, нет определенности и в вопросе о корейской атомной бомбе. По мнению многих западных обозревателей, южнокорейская сторона, испытывая серьезные опасения в отношении появления ядерного оружия у северян, была бы не против того, чтобы оно было в распоряжении единой Кореи. Хотя южнокорейские политики хранят по этому поводу молчание, американские эксперты склонны рассматривать такую перспективу как достаточно реалистичную²².

      В такой ситуации интересам США отвечало бы эволюционное развитие корейской ситуации, исключающее внезапное нарушение статус-кво между двумя корейскими государствами. Стабилизацию положения на полуострове стоит связывать прежде всего с преодолением изоляции Пхеньяна и поиском возможностей убедить его приступить к самореформированию при поддержке внешнего мира.

<<назад

1. Региональные последствия трансформации мировой структуры
2. Отношения малых и средних стран региона с КНР
3. Современное состояние американских позиций в регионе