Глава 15.Политические и психологические истокивнешнеполитического поведения США
В марте 1946 г. временный поверенный в делах США в Москве Джордж Кеннан послал в Вашингтон знаменитую «длинную телеграмму», которая до сего дня остается лучшим из известных вариантов американского анализа мотивов внешней политики сталинского руководства. В переработанном виде этот документ был в июле 1947 г. опубликован в журнале Foreign Affairs под заголовком «Истоки советского поведения». Кеннан оказал большое влияние на политическую мысль США он сформулировал ключевые идеи концепции «сдерживания» Советского Союза, которая на многие десятилетия определила отношения Соединенных Штатов и СССР.
Почин Кеннана-аналитика интересен прежде всего как один из первых успешных вариантов выявления политико-психологических и идейно-культурных истоков внешней политики государства. Между тем, без их понимания сегодня, как и полвека назад, трудно рассчитывать на выработку эффективной внешней политики вообще и курса в отношении ведущих международных партнеров, таких, как США, в частности. В этой главе сделана попытка зеркально отразить замысел Кеннана, выявить особенности мотивов, которыми руководствуется нынешняя американская элита во взаимодействии с внешним миром.
1
Уверенность в превосходстве первая и, возможно, главная черта американского мировидения. Она свойственна богатым и бедным, уроженцам страны и недавним переселенцам, образованным и не очень, либералам, консерваторам и политически безразличным. На идее превосходства высится махина американского патриотизма неистощимо многообразного, но сводимого к общему знаменателю: многое в Америке нужно исправить, но это лучшая страна в мире. Идея превосходства такая же въевшаяся черта американского сознания, как чувство уязвленности (обиды на самих себя) современного русского. В этом смысле американцы это «русские наоборот».
Два века наши «интеллигснтствующие» и «антиинтеллигентствующие» соотечественники сладострастно страдают в метаниях между комплексами несоответствия «стандартам» демократии и ксенофобией. Те и другие твердят об ужасах жизни в России. Подобное самоистязание недоступно уму среднего американца. В США могут, не стесняясь, словесно «отхлестать» любого президента. Но усомниться в Америке? Унизить собственную страну даже словом значит, по американским понятиям, выйти за рамки морали, поставить себя вне приличий. Граждане США любят свою страну и умеют ее любить. Американцы развили высокую и сложную культуру любви к отечеству, которая допускает его критику, но не позволяет даже о его пороках говорить неуважительно.
Америка достойна уважения по многим показателям. Но простому американцу не до статистики экономических достижений. Подозреваю, что если бы США и не были самым сильным и богатым государством мира, наивно-восторженная убежденность американских граждан в достоинствах родины осталась бы ключевой чертой их национального характера. Отчего? Оттого, что приток иммигрантов в США возрастает, а оттока из страны нет. На уровне массового сознания это неопровержимый аргумент. Почему мы стыдимся говорить о том, что и в Россию устремляются сотни тысяч людей в том числе здоровых, красивых, образованных - с Украины, из Казахстана, Китая, Вьетнама, стран Центральной Азии?
Оборотная сторона американского патриотизма - искренняя, временами слепая и пугающая убежденность в том, что предназначение Соединенных Штатов - не только «служить примером миру», но и действенно «помогать» ему прийти в соответствие с американскими представлениями о добре и зле. Это вторая черта «американского характера». Для американца типична «незамутненная» вера в то, что его представления хороши для всех, поскольку отражают превосходство американского опыта и успех благоденствующего общества США.
Принято считать, что в основе американских ценностей лежит идея свободы. Но стоит подчеркнуть, что в представлениях американцев абстрактное понятие свободы, сплетается с более конкретным понятием демократии, хотя, строго говоря, это разные вещи.
В самом деле, свободу белого человека, пришедшего из Европы, чтобы колонизовать Америку, удалось защитить от посягательств Старого Света при помощи демократии как формы государственной самоорганизации колоний Северной Америки против Британской империи. Вот почему в глубинах сознания американца идея его личной свободы органично «перетекает» в идею свободы нации. При этом в американском понимании «нация» и «государство» сливаются. Возникает тройной сплав: свобода нация государство. А поскольку кроме собственного государства никакого иного американское сознание не знало (и знать не стремилось), то названная триада приобрела несколько специфический вид: свобода нация американское государство. Демократия американцев не тип устройства вообще, а его конкретное воплощение в США, совокупность американских государственных институтов, режимов и практик. Именно так рассуждают ведущие американские политики: в США «демократия», в странах Евросоюза парламентские или президентские республики. С американской точки зрения, это не тождественные понятия.
Происходит парадоксальное, с точки зрения либеральной теории, сращивание идей свободы и государства. Концепция освобождения (эмансипации) человека от государства обосновалась на американской почве не сразу. Это в Европе тираническое государство с VIII в. виделось антиподом свободного человека. В США государство казалось инструментом ее обретения, лишь с его помощью жители североамериканских колоний добились независимости от британской монархии (свободы, freedom).
Идея освобождения личности от государства утвердилась в США только ко времени Джона Кеннеди (1960-е гг.), косвенно это было связано с началом реальной эмансипации афроамериканцев. Отчасти поэтому идея «свободы-демократии» (liberty) имеет в массовом американском сознании несколько менее прочные основания, чем идеи патриотизма и предназначения, которая апеллирует к понятию freedom1.
Приверженность этой идее третья черта американского политического мировосприятия. На уровне внешнеполитической практики идея «свободы-демократии» легко трансформируется в идею «свободы Америки», которая подразумевает не только право Америки быть свободной, но и ее «право свободно действовать». Внешняя политика администрации Джорджа Буша выстраивается в русле такого понимания свободы. В этом идейный смысл политики односторонних действий.
Уверенность в самоценности «свободы-демократии» позволяет считать ее универсальным высшим благом. Идея «свободы действий» в сочетании с комплексом «исторического предназначения» позволяет формулировать миссию нести «свет демократии» всему миру. Представление об оправданности американского превосходства дает возможность отбросить сомнения в уместности расширительных толкований «прав» и глобальной «ответственности» США. Взаимодействие всех трех свойств американского политического характера рсзультируется в присущей ему четвертей черте упоенности идеей демократизации мира по американскому образцу.
При всей иронии, которую вызывает «собственническое» отношение американцев к демократии, его стоит принять во внимание. Например, для того, чтобы отличать «обычное» высокомерие республиканской администрации от характерной черты сознания американской нации. Причудливая на взгляд вера американца в почти магическое всесилие демократизации для него самого не более необычна, чем наша почти природная тяга к «сильной, но доброй власти» и «порядку». Американцам трудно понять, почему другие страны не хотят скопировать практики и институты, доказавшие свои преимущество в США, Стремление «обратить в демократию» против воли обращаемых (в Ираке и Афганистане) болезненная черта американского мировосприятия. Ирония ло этому поводу вызывает в Америке недоумение или холодную отстраненность.
В отношении американца к демократизации много от религиозности. Пиетет к ней связан с высоким моральным авторитетом, которым в глазах американца обладает проповедь вообще. Исторически протестантская миссионерская проповедь среди привезенных из Африки черных рабов сыграла колоссальную роль для их интеграции в американское общество через обращение в христианство. Демократизация мира приобретает черты сакральности в глазах американца, потому что по функции она родственна привычным формам «богоугодного» религиозного обращения.
Повод для сарказма есть. Но и американцам кажется «природной тоталитарностью» россиян то, что сами мы предпочитаем считать естественным своеобразием собственного культурно-эмоционального склада. Наш народ сложился в условиях открытых пространств Евразии, на которых Российское государство не могло бы выстоять, не занимаясь обеспечением повышенной военно-мобилизационной готовности своего населения. Постоянный настрой на нее сформировал у русских «канон поведения», в соответствии с которым личная свобода соотносится с подчинением таким образом, что акцент делается на последнем.
Любопытна и другая параллель. Всемирное коммунистическое братство и глобальное демократическое общество единственные светские утопии, способные по мощи и охвату претензий сравниться с главными религиозными идеологиями (христианство, ислам и буддизм). Но коммунизм оттеснен, а религии могут уповать лишь на частичную реставрацию былых позиций. Только демократизация остается вселенской идеологией, по-прежнему притязающей на победу во всемирно-историческом масштабе.
Как в любой стране, мышлению политической элиты США присущ элемент цинизма. Однако в вере американцев в полезность демократии для других стран много искренности. Поэтому ей и присущ заряд внутренней энергии, неподдельный пафос, даже романтика подвига, которые помогают американцам убеждать себя в том, что, бомбя Сербию и Ирак, они «на самом дело несут благо просвещения.
Демократизация фактически представляет собой превращенную форму идеологии американского национализма, в его своеобразной, надэтнической, государственнической форме. Подобную «демократизацию» США успешно выдают за идеологию транснациональной солидарности. Это упрек американским политикам и интеллектуалам. Но это и пояснение к характеру рядового американца. Он лишь отчасти несет ответственность за политику той властной группы, которую его голос, «преломленный избирательной машиной», приводит к власти, но влиять на которую повседневно ему сложно, хотя и легче, чем россиянину влиять на российскую власть.
Не имея возможности в достаточной степени воздействовать на внешнюю политику, американский избиратель легко освобождает себя от мыслей о «вине» за нее. Проблемы экономической политики и внутренние дела предмет расхождений, внешняя политика предмет консенсуса. При видимости «раскола» в американском обществе из-за войны в Ираке, полемика ведется о тактике прорыва к победе: «с опорой на собственные силы» или в сотрудничестве с союзниками, при игнорировании ООН или при символическом взаимодействии с ней. В главном необходимости победить демократы и республиканцы едины.
Такое отношение в войне с заведомо слабым противником не новость в американской истории. Но оно не новость и в истории советской (Афганистан), французской (Алжир), британской (война с бурами) или китайской (война 1979 г. с Вьетнамом). В 1960-х гг. отношение американцев к вьетнамской войне тоже стало всерьез меняться только в канун президентских выборов 1968 г. Лишь тогда республиканская партия, добиваясь поражения демократов, сделала ставку на антивоенные настроения. За счет вброса денег в СМИ республиканцы инспирировали обнародование сведений о потерях США во вьетнамской войне. Журналисты и владельцы новостных каналов располагали этими сведениями и прежде, но ждали момента для выпуска их в эфир и помещения на страницы печати.
2
Пятая черта американского мировидения американоцентризм. Принято считать, что это китайцы помещают свою страну в центр Вселенной. Возможно, когда-то так и было. В маленькой тесной Европе, во всяком случае, было трудно развить психологию «срединности» какого-то одного государства. Все европейские страны придумывали себе родословную на базе исторической памяти о двух Римских империях империи Карла Великого и Священной Римской империи германской нации. Европейские государства ощущали себя скорее «частями», чем «центрами». Политический центр в «европейском мире» блуждал из одной страны в другую. Не удалось развить идею «мироцентрия» и России, которая на протяжении истории безотрывно смотрела через свои границы сначала на Византию, потом на Орду и, наконец, на Западную Европу, отдавая силы преодолению «маргинальности», а не утверждению «мироцентрия».
Долго не было американоцентриэма и в США. Присутствовали изоляционизм и идея «замкнуть на себя Западное полушарие», сделав его «американским домиком» («доктрина Монро»). Но посягательства на вселенский охват эти концепции не содержали. Идея «Pax Americana» стала зреть в умах американских интеллектуалов после Второй мировой войны. Но тогда «мироцентрие» США оставалось мечтой. Ее реализации препятствовал Советский Союз. Американоцентризм стал процветать лишь с распадом последнего.
Все, что из России, Германии, Японии и Китая кажется американской экспансией, расширением сферы контроля США (в 1990-х гг. Босния, Косово, а 2000-х Ирак, Афганистан), американцам таковым не представляется. Они полагают, что наводят порядок в «американском доме». Драма в том, что дом этот имеет странную конструкцию: у него «пульсируют» стены, то сжимаются, то раздвигаются. «Снаружи» они служат оградой вокруг территории США, ощетинившись кордонами на границе и жесткими процедурами выдачи виз. «Изнутри» наоборот, если речь идет об американских интересах, то их масштабы безгранично разрастаются и, соответственно, до бескрайних пределов раздвигаются стены «американского дома».
По прочтении любого внешнеполитического документа США очевидно: сферой американских интересов в Вашингтоне считают весь мир. Никакой другой стране, согласно американским воззрениям, не полагается иметь военно-политические интересы в Западном полушарии, Северной Америке и даже на Ближнем и Среднем Востоке. Американцы «терпят» факт наличия у Китая и России собственных стратегических интересов в непосредственной близости от их границ. Но попытки Москвы и Пекина создать там зоны своих «исключительных интересов» воспринимаются Вашингтоном как противоречащие его интересам. «Принцип открытых дверей в сфере безопасности» распространяется на весь мир... за исключением тех его частей, которые США считают для этого «не подходящими».
Картина интересов США предстает в виде трех отчасти взаимопересекающихся зон. Первая совпадает с контурами Западного полушария, «внутренний дворик» США. Вторая охватывает нефтяные регионы Ближний и Средний Восток и Каспий с выходом в Центральную Азию. Третья с запада обхватывает Европу, «подпирая» Европейскую Россию, а с востока - Японию и Корею, обнимая» Китай и Индию. Первая воплощает интересы безопасности США. Вторая потребности экономической безопасности. Третья старые и новые сферы фактической «стратегической ответственности» США.
Международная жизнь последнее, что интересует американцев. Обычно они поглощены внутренними делами социально-бытовыми, преступностью, развлечениями, затем экономикой, наличием рабочих мест, выборами, политическими интригами и скандалами. Внешнеполитические сюжеты второстепенны за исключением ситуаций, вроде войны в Ираке. Но и такая война для американца вопрос внутренний. «Соль» новостей из Ирака не страдания иракцев, а влияние войны на жизнь американцев: сколько еще солдат может погибнуть и вырастут ли цены на бензин?
Представления о географии, истории, культурных особенностях внешнего мира не очень занимают американцев. Значимо американское остальное лишь постольку, поскольку способно с ним соперничать. США уделяют больше взимания, тем странам, отношения с которыми хуже. Опасаются Китая? Госбюджет, частные корпорации, благотворительные организации тратят огромные деньги на изучения КНР. Полыхнули разногласия с Парижем из-за Ирака? В Америке создаются центры по изучению Франции. Ким Чен Ир стал угрожать ядерной программой? В течение 2003 г. американцами было издано около 20 плохих и не во всем плохих книг по КНДР больше, чем о России за три года.
Сам факт, что Россия почти не упоминается в американских СМИ, а средства на ее изучение сокращаются признак того, что на самом деле о «российской угрозе» в Вашингтоне не думают. Между тем, американские политологические школы изучения России, никогда не отличавшиеся глубиной исследования, находятся в состоянии кризиса, сравнимого лишь с упадком американистики и Российской Федерации.
Мышление аналитиков от этого яснее стать не может. Размываются и прежде неотчетливые географические представления американских коллег, пишущих о евразийских сюжетах (речь не о профессиональных географах). А поскольку на карте все кажется рядом, то в ходе «научной» дискуссии в США можно услышать, что размещение американских баз в Киргизии и Узбекистане будет способствовать повышению надежности транспортировки нефти из стран Центральной Азии на Запад. Тот факт, что нефтяные месторождения Казахстана находятся на Каспии, на крайнем западе региона, а американские базы у границ Китая, на его крайнем восточном окончании, западному человеку кажется не важным. «Центральная Азия» предстает сплошным нефтеносным пластом от Синьцзяна до Абхазии гигантская «Тибетско-Черноморская нефтяная провинция», замершая в восторге ожидания демократизации.
3
Американское руководство предпочитает вести переговоры с позиции гласного или негласного проецирования силы, считается с силой и всегда использует ее в той или иной форме как дипломатический инструмент. Этот набор характеристик распространяется на обе версии американской политики республиканскую и демократическую.
Между двумя партиями есть разница. Демократы считают применение силы «последним резервным средством». Республиканцы готовы применять ее без колебаний, по собственному произволу, если не отдают себе отчет в том, что им может быть оказано противодействие сопоставимой разрушительной мощи. Страх перед ядерной войной с СССР умерял пыл республиканцев в 1950-х гг. Отсутствие опасений в отношении России придает смелость администрации Буша.
Как вести себя с таким важным партнером, как США? Ответ замысловат: если Россия серьезно намеревается стать партнерам/союзником США, она должна стремиться быть как можно сильнее, оставаясь не угрожающей для Соединенных Штатов. Иначе сотрудничество с ней не будут воспринимать всерьез. Слабая Россия, идеал отечественных «пораженцев» бесславной ельцинской поры, для союза с Вашингтоном бессмысленна, а для роли «сателлита» слишком тяжела.
Нужен второй этап реформы экономики, преодоление ее исключительно нефтегазового характера, модернизация оборонного потенциала и реформа вооруженных сил, укрепление государства на основе рационализации при одновременном
укреплении демократических устоев политической системы. Отказ России от мысли построить жизнеспособную демократическую модель аргумент в пользу давления на нее.
Другое дело какое место даже для умеренно сильной (и «умеренно демократической») России угадывается в американской картине мира. В истории внешней политики США можно отыскать десятки вариантов партнерств от Великобритании, Франции, Канады или императорской России до Китая (между мировыми войнами), Филиппин, Австралии, Японии или Таиланда. Однако американская традиция знает всего два случая равного партнерства это союз США с Россией в пору «вооруженного нейтралитета» Екатерины II и советско-американское сотрудничество в годы борьбы с нацизмом.
Больше Соединенные Штаты на равных ни с кем не сотрудничали. Американское партнерство это альянс сильного, ведущего, с менее сильным, ведомым. Но такое понимание дружбы плохо сочетается с российскими представлениями о союзе как о договоре равных или договоре сильного с менее сильным, в котором роль ведущего отводится России. Мы слишком похожи на американцев, чтобы нам было легко дружить. Россия стремится стать сильнее, надеясь с большей, уверенностью заговорить с иностранными партнерами. США хотели бы видеть Россию умеренно сильной и не угрожающей, но были бы против уравнивания ее голоса с американским.
Можно представить себе несколько вариантов «особых отношений» России с США. Вариант под условным названием «Большая Франция» отчасти реализуется сегодня. Россия, как и Франция при президенте Шарле де Голле, поддерживает США в принципиальных вопросах борьбе с терроризмом, нераспространении ОМУ и соответствующих технологий, вопросе предупреждения ядерного конфликта между Пакистаном и Индией. Одновременно, и тоже, как Париж времен Де Голля, Москва не разделяет подходов США к региональным конфликтам на Ближнем Востоке и в Северо-Восточной Азии. В отличие от Франции, однако, Россия не связана с США договором союзного характера и формально строит свою оборонную стратегию на базе теорий, не исключающих конфликта с Соединенными Штатами.
Вариант «Либеральный Китай» не имеет соответствий в реальности, но может возникнуть, если между Россией и США станет нарастать отчуждение, вызванное, например, односторонними действиями США в Центральной Азии или Закавказье, которые Москва сочтет враждебными. Это не будет автоматически означать возобновления конфронтации, но повысит вероятность сближения России с Китаем.
Двусмысленность американского военного присутствия у западных границ КНР в сочетании с неясностью ситуации вокруг Тайваня тревожит Пекин. Ни Россия, ни Китай не хотят противостояния с США, но их сближают подозрения, которые вызывает «неопределенность» целей американской стратегии в Центральной Азии. Вариант «либерального Китая» в лице России не напугает США. Он может оказаться для Вашингтона приемлемым (если не привлекательным), при условии уверенности американской стороны в том, что Пекин и Москва не вступят в полномасштабный союз ради противодействия США.
Возможно, в идеале для американского восприятия подошел бы вариант «Россия в роли более мощной Британии». С одной стороны дружественная страна, при этом снабжающая США нефтью. С другой достаточно сильная держава, способная оказать поддержку американской политике в глубине материковых районов Евразии, на усиление своего влияния в которых настраиваются Соединенные Штаты. Однако нет уверенности, что этот вариант импонирует российскому руководству ввиду «ведомого» характера британской политики, подрывающего ее авторитет даже в глазах европейских соседей.
Компромиссным вариантом оказалось бы сочетание элементов первого и третьего сценариев. Россия страна, подобно Британии развивающая отношения с США независимо от отношений с Европейским Союзом, но одновременно страна, менее «покладистая», чем Британия и более упорная в отстаивании своих позиций, подобно Франции.
При этом варианте разумной была бы политика «уклонения от объятий» Евросоюза и НАТО. От форсирования дружбы с первым ввиду его стремления в последние годы мешать сближению России с Вашингтоном. От сотрудничества со второй в силу неопределенности перспектив такого сотрудничества. В старой форме инструмента обеспечения безопасности только в Европе и Атлантике НАТО перестала представлять для США ценность. Трансформация НАТО, с точки зрения американских интересов, предполагает ее отказ от роли исключительно европейской оборонной структуры и приобретение альянсом военно-политических функций в Азии в зонах Центрально-Восточной Азии и Большого Ближнего Востока, т. е. в бывшем Закавказье и прежней Центральной Азии. Если эта трансформация состоится, Россия как геополитически ключевая держава региона окажется в более благоприятных условиях для вступления в НАТО. Если подобной трансформации не последует, роль НАТО будет еще более маргинальной, и придание слишком большого значения этой организации потеряет для России смысл.
Зачем Россия нужна Соединенным Штатам? Мы привыкли думать о своей стране в основном как о ядерной державе. Своей «нефтяной идентичности» мы стесняемся: неловко вписывать себя в один ряд с Саудовской Аравией, Кувейтом, Катаром, Венесуэлой и Нигерией.
Теоретически американцы нашу ядерную сущность признают и отрицать не собираются. Однако на уровне политиков-практиков, особенно среднего и более молодого поколений, Россия (прежде всего) крупнейший мировой экспортер энергоресурсов, который «при этом» обладает ядерным потенциалом. Никакая не «Верхняя Вольта с ракетами», а страна, обладающая, сдвоенным потенциалом энергосырьевого оружия и атомного.
Переговоры о контроле над вооружениями вернутся в повестку дня встреч российских и американских лидеров. Но это случится позже, когда к ним присоединится Китай и... возможно, другие государства если продолжится пока необратимый распад старого режима нераспространения ядерного оружия. Тогда откроются новые возможности для российско-американского совместного маневрирования в военно-стратегических вопросах.
Это не значит, что России не надо совершенствовать свой ядерный потенциал. Но это значит, что в обозримой перспективе попытки вернуть США к ведению дел с Москвой через призму переговоров о контроле над вооружениями обрекают российскую дипломатию на застой. Ядерный потенциал России обеспечивает ей «пассивную» стратегическую оборону. Будущее «активной» дипломатии в сочетании энергетического оружия в наступлении и ядерного в самозащите. В мире нет больше ни одной ядерно-нефтяной державы. А потенциально таковой могут стать только Соединенные Штаты.
США изучают нефтегазовые перспективы России с различных точек зрения. Во-первых, с точки зрения ее собственного экспортного потенциала (нефть Коми и газ Сахалина), во-вторых, способности России препятствовать или не препятствовать США наладить импорт из пояса месторождения поблизости от российских границ на Каспии прежде всего, в Казахстане и Азербайджане, в-третьих, ввиду возможности влиять на новых импортеров российской нефти Китай и Японию (нефть и газ Восточной Сибири). Ядерный фактор работает скорее на воспроизводство подозрений США в отношении России, нефтяной больше на увеличение конструктивного интереса к ней.
Другие факторы американского внимания к России тоже делятся на условно негативные и позитивные. К первым относится потенциал Москвы дестабилизировать государства, важные для производства нефти и ее транспортировки на Запад Азербайджан, Казахстан и Грузию; а также способность вернуть себе доминирующие позиции на Украине, как новой транзитной территории, позволяющей обеспечить расширение военно-политических функций НАТО на новые фактические зоны ответственности этого альянса вне Европы. К позитивным факторам относится готовность России оказывать поддержку США в решении задач, например, борьбы с радикалами-исламистами в Большой Центральной Азии (от Казахстана до Афганистана и Пакистана), а может быть, со временем отчасти служить противовесом Китаю.
4
В США Россию рисуют то страной «неудавшейся демократии» и авторитаризма, то просто отстающим в демократизации государством, способным или быть полезным Соединенным Штатам, или нанести ущерб американским интересам и поэтому тоже достойным внимания. Сохраняется высокомерное отношения к России как дежурному мальчику для битья. Призывы «указать ей ее место», «сказать этому Путину...», «напомнить, что США не потерпят (позволят, допустят)» к таким фигурам речи прибегают и демократы, и республиканцы. Поводы те же: положение в Чечне, нежелание Москвы поддерживать авантюру в Ираке или попытки США повторить ее сценарий в Северной Корее и Иране.
Правда, подобные выходки со стороны США имеют место и по отношению к другим странам, например в связи со вспышками разногласий с Францией или Японией. Разница в том, что японское лобби в США одно из самых мощных, да и людей, симпатизирующих Франции, в Америке достаточно. Напротив, признаков ведения систематической деятельности в пользу России в США почти не наблюдается. Российское государство на эти цели денег тратить не хочет, а крупный российский бнзнес, в отличие от японского, тайваньского, корейского и французского, лоббирует свои интересы в России... разве что при помощи нагнетания за рубежом антироссийских настроений.
Какая из российских нефтяных фирм вложила средства в исследования России, проводимые, например, в Институте Гарримана (Нью-Йорк), в Школе Г. Джексона (Вашингтонский университет в Сиэтле) или в Центре русских исследований Университета Джонса Хопкинса в Вашингтоне? Не удивительно, что на многих конференциях о России в США продолжают говорить как о стране с «авторитарными и неоимперскими тенденциями».
Правда, в США политологи-русоведы в последние годы стали больше читать по-русски2. Но контраст очевиден: рукопись книги о США с малым количеством американских источников в России просто не будет рекомендована к печати; диссертацию по американистике, две трети сносок в которой не будут американскими, «не пропустят» оппоненты.
В США иначе. В советские времена американцы находили извинительным не читать русские книги, говоря, что все публикуемое в СССР пропаганда. Редкие американские работы об общественно-политической мысли СССР той поры стандарт аналитической беспомощности. Исследуя состояние умов в СССР, американские авторы до середины 1980-х гг. ссылались лишь на решения съездов КПСС и труды советских официальных идеологов, не улавливая сдвигов, которые проявлялись в советской политической науке в виде массы осторожных, но вполне «ревизионистских» книг и статей. В результате американская политология «проспала» и «перестройку», и распад СССР.
С тех пор в России изданы десятки новых книг и напечатаны сотни статей, представляющих плюралистичную палитру мнений авторов новой волны. И что? За редким исключением. (Роберт Легволд, Брюс Пэррот, .Блэр Рубл, Фиона Хилл, Гилберт Розман, отчасти Эндрю Качинс, Клиффорд Гэдди или Майкл Макфол) американские политологи, пишущие о российской политике, читают русские публикации лишь «от случая к случаю». Сноски на русскоязычные источники и литературу в американских политологических работах исключение, а не правило. Они не составляют и трети справочного аппарта издания.
На что же ссылается американский политолог? Во-первых, американцы предпочитают цитировать друг друга. Во-вторых использовать материалы газет, выходящих в Москве на английском языке, будто не зная, что эти тексты рассчитаны на зарубежного читателя, россиянин их не читает и не испытывает на себе их влияния. В-третьих, книги на английском языке, написанные русскими авторами по заказам американских организаций. Работы этой категории авторов тоже предназначаются американской аудитории и в минимальной степени характеризуют российскую политико-интеллектуальную ситуацию. Американцы «за свои деньги» .получают от русских авторов те выводы, которые они хотели бы получить. Каков «коэффициент искажения» в подобных «научных» призмах?
Читали бы американцы русские работы в оригинале чаще, может быть, они бы узнали из истории погибшего Советского Союза кое-что о перспективах собственной страны. Поняли и кое в чем бы остереглись.
* * *
США страна, которая, используя исторический шанс, стремится на максимально продолжительный срок закрепить свое первенство в международных отношениях. Это ключ к пониманию американской политики. Опасность в том, что США чувствуют себя свободными прибегать к использованию любых инструментов, включая наиболее рискованные. Остановить продвижение США по этому пути вряд ли может внешняя сила, если иметь в виду страны и их коалиции. Другое дело, что международная среда, природа которой сильно меняется под влиянием транснационализации, способна еще не раз резко осложнить воплощение в жизнь американской стратегии глобального лидерства.
Смысл происходящих в России дебатов вокруг вопроса о перспективах российско-американского сближения состоит
в выработке оптимальной позиции в отношении не столько самих Соединенных Штатов, сколько той непосильной, если верить истории, задачи, которую они гордо и, возможно, неосмотрительно на себя возложили.
Глобальную мощь Соединенных Штатов невозможно рассматривать и вне контекста эгоизма их внешней политики. Но в то же время мир выигрывает от готовности США «тащить» на себе груз мировых проблем нераспространение ядерного оружия, борьбу с наркобизнесом, ограничение транснациональной преступности кисти, упорядочение мировой экономики, решение проблем голода и пандемий, ограничение потенциала авторитаризма национальных правительств, наконец.
Лучше или хуже станет миру, если вместо «либеральной деспотии» Вашингтона в нем установится иной, не просчитываемый пока вариант борьбы за новую гегемонию? Не похоже, чтобы в случае «падения величия» США настала мировая гармония. Ждать «революционного свержения» лидера или коллективным ухищрением втискивать его амбиции в рамки придуманного самими американскими учеными3 конституционализма?
Примечания
1См. комментарий Н.А. Косолапова «Нелиберальные демократии и либеральная идеология» (Международные процессы. 2004. № 2).
2На что справедливо указывал Б. Рубл. См.: Рубл Б. Откровенность не всегда плохо // Международные процессы. 2004. № 1.
3Ikenberry J. After Victory. Institutions Strategic Restraint, Rebuilding of Order after Major Wars. Princeton: Princeton University Press, 2001.
|